ВИЛЬДЕ

Рассказы

НЕВЕСТЫ С ИЗЪЯНОМ

Леэна и Мийна плакали так, что у них носы покраснели. Причин к тому было достаточно. Их отец недавно был в уезде в Вильяндимаа и там сосватал им женихов, которых девушки и в глаза не видели. Между тем у каждой из сестер уже был здесь, в деревне, свой возлюбленный. Леэна любила Юхана, красивого хозяйского сына из соседней усадьбы Кярье, а Мийна давно отдала свое сердце батраку с их собственного хутора, славному парню по имени Йоозеп. Но отец был человек железного упрямства: уж если, бывало, вобьет себе что-нибудь в голову, то не отступится от задуманного ни на шаг. Он давным-давно твердо решил раздобыть своим дочерям мужей именно в Вильяндимаа: он ведь и сам был мульк, перебрался сюда, в уезд Ляаиемаа лет пятнадцать назад, и его всегдашней слабостью была любовь к родным местам и чересчур восторженное уважение к тамошним людям, В своей великой провинциальной гордости мулька он. никаких других эстон-цов — будь они из Ляанемаа или Харьюмаа, из Вирумаа или Ярпамаа — вообще не считал настоящими людьми. Старик отлично знал, что Леэпа и Мийна выбрали себе парией по сердцу здесь, в Ляанемаа, знал также, что кярьеский Юхан — человек порядочный, сын зажиточного хозяина, что о нем никто худого слова не скажет; уважал он, как честного, бережливого парня, и своего батрака Моолепа, служившего у него много лет, и знал, что Йоозеп, накопив деньжат, с будущего года собирается сам стать хозяином. Но... они были не мульки, а потому дочерям хозяина Липувере в мужья не годились.
Себе в зятья старик выбрал своих племянников — сыновей сестры. Один из них должен был привести молодую жену в родительский дом, у другого был собственный хуторок. Эти браки были задуманы и предрешены отцами еще тогда, когда дети ходили в школу. А недавно Липувере Март побывал в гостях у сестры и старики окончательно сговорились. Племянники собирались вскоре приехать свататься — так гордо и самодовольно объявил дочерям Март, возвратись домой. На слезы и мольбы девушек он не обратил ни малейшего внимания, только ударил кулаком по столу и крикнул:
— Как я сказал, так и будет. И никаких разговоров! И вот сегодня почтальон принес письмо, в котором отец
женихов сообщал родичу, что парни прибудут в Липу-вере в субботу накануне троицы. Как мы уже говорили, Леэна и Мийна чуть себе все глаза не выплакали. Ох, Юхан и Йоозеп — такие милые, золотые парни, с ними расстаться—прямо смерть! В своем отчаянии сестры сперва ничего другого не придумали, как позвать Юхана и Йоозепа, чтобы те их утешали; их вдовый отец уехал в церковь и должен был, как обычно, вернуться домой только поздно вечером.
Парни, конечно, всполошились и огорчились, когда узнали, что день, который они уже давно со страхом ждали, так близок. Через неделю женихи из Вильяндимаа будут здесь! У Юхана и Йоозепа рушились последние надежды. За такое короткое время ничего сделать не удастся, а тем более смягчить суровое сердце отца; он уже давно об этих вещах ни с кем и говорить не желает.
— Теперь дела не поправишь,— сказал Юхан грустно.— Нам придется расстаться, Леэна, и похоронить все наши прекрасные мечты. Кто знает, смогу ли я перенести это.
Он вытер рукавом глаза и нос. У Леэны слезы опять побежали в три ручья.
— Я скоро умру,— всхлипнула она.
У Йоозепа смекалки и решительности оказалось больше.
— Что толку от вашего рева! — сказал он серьезно.— Мийна, вытри глаза, и вы оба тоже! Не срамись, Юхан! Давайте лучше обдумаем, нельзя ли как-нибудь помочь беде.
— Помочь, помочь — где ты эту помощь возьмешь! — захныкали девушки.— Мы отца знаем, он не уступит, хоть голову ему руби.
— Гм-гм! — произнес Йоозеп.— А может, ваши новые женихи уступят?
— Как же, жди! — ответила Мийна, всхлипывая.—Все решено и сговорено. Хотя бы из-за отцов эти молодые мульки не посмеют от нас отступиться.
— На это надеяться нечего,— подтвердил и Юхан.— Тем более если они приедут сюда и увидят, какие красивые, славные невесты им достались. Бараны и те полюбили бы Леэну и Мийну! Сам видишь, даже коровы, гуси п поросята так и бегают за ними следом!
Йоозеп согласился с ним, кивнул головой. Потом раскурил трубку и стал ею попыхивать в раздумье. Наконец встал к долго шагал по комнате из угла в угол. Юхан взял руку Леэны и гладил ее, а Мийна с напряженным вниманием следила глазами за Йоозепом. Девушка знала, что он парень находчивый, может, и в самом деле придумает что-нибудь дельное!
-Отец еще не знает о письме этих мульков, верно?— вдруг спросил Йоозеп.
— Не знает, письмо ведь только что принесли,— ответила Мийна.
— Это хорошо. Не говорите ему ни слова о нем, пи единого слова, слышите?
— Ну, и что потом?..— спросила Леэна удивленно.
— А потом во! что: в субботу вечером отец уедет к мельнику играть в карты и раньше полуночи не вернется— так у него заведено. Тем временем приедут мульки. А мы
| уж постараемся натопить им такую здешнюю баньку, что они еще до приезда отца откажутся от сватовства. У меня есть маленький план. Я, правда, не знаю, удастся ли он, и будет ли от этого толк, но попробовать все-таки можно. Глупо сидеть сложа руки и ждать. Не поможет моя затея — ну что ж, тогда делать нечего. Хоть душу отведем!
Обе девушки и опечаленный Юхан с любопытством придвинулись поближе к Йоозепу. Тот лукаво подмигнул им и начал:
— Дело будет обстоять так. Отца нет дома, приезжают мульки. Ладно. Ты, Леэна, прикинешься совсем глухой и, кроме того, дурой безмозглой. Будешь болтать всякую чепуху, а мульков заставишь кричать тебе на ухо, да так, чтобы штукатурка с потолка сыпалась. И всякие дурацкие фокусы можешь выкидывать. Я тебя потом научу. А ты, Мийна, притворись хромой. По мне, хромай хоть на обе ноги. Можешь быть, кроме того, и подслеповатой. Так вы встретите женихов. Вы останетесь с ними совсем одни— работница Мари уйдет, как известно, к своей матери. Эту комедию вы должны, конечно, разыграть как можно тоньше. Мульки, понятно, перепугаются, когда увидят, какие уроды им предназначены в жены. Таких калек они домой везти не посмеют — не то отец им задаст хорошую трепку. Скажите им, что ваш отец на несколько дней уехал из дому,— и вы увидите, что женихи в тот же день повернут оглобли и во весь опор поскачут восвояси. А если они останутся ночевать, мы с Юханом подстроим еще одну штуку, но об этом пока нечего говорить. Главное, чтобы вы, девушки, свое дело хорошо сделали.
Леэна и Мийна сначала, правда, колебались — стоит ли это затевать и как все проделать. Но Йоозеп сумел искусными речами рассеять их сомнения: девушки, хоть и мало надеялись на успех, обещали выполнить его хитроумный план.
В субботу, накануне троицы, после полудня, перед деревенским трактиром остановились двое проезжих. Судя по одежде и говору, это были жители Вильяндимаа. Йоозеп Парв, смышленый батрак из Липувере, тотчас же понял, что это за люди, куда они едут и зачем. Ради них Йоозеп и явился в трактир: он решил их увидеть и... встретить.
Женихи из Вильяндимаа приехали в новехонькой повозке на рессорах, в которую был впряжен откормленный серый жеребец. Сбруя на нем сверкала медным набором, хвост был искусно подвязан узлом, грива и челка вились пышными кольцами.
Один из парней был долговязый и тощий, другой толстый и приземистый, как дубовый кряж. Лица их умом не блистали, зато тупого чванства в них было хоть отбавляй. Парни задирали нос, держа руки в карманах и сдвинув шляпы на затылок. По внешности никто бы не счел их за братьев, но присущая им обоим спесь показывала, что они выросли в одной семье.
В трактире молодые господа из Вильяндимаа, как видно, хотели набраться храбрости перед сватовством. Они велели подать полдюжины «баварского» в «господскую комнату» и устремились туда.
Йоозеп приблизился к ним с почтительным видом и смиренно их приветствовал.
— Господа, как видно, приехали из Вильяндимаа в гости на хутор Липувере,— начал он с притворным смущением.
— Верно, парень,— ответили мульки.
— Так, так,— продолжал работник.— Вся деревня ждет не дождется именитых господ: здесь уже каждый мальчишка знает, какие вы богачи. Ох, ну и счастье хозяйским дочкам привалило! Никто б не поверил, что эти
466
девушки заполучат таких женихов... Я в Липу вере работник, уважаемые господа.
— Иди выпей стакан пива,— милостиво предложил длинный парень и протянул Йоозепу стакан.— Ну-ка, расскажи, какие это курочки — нас-то хоть мало-мальски достойны? Мы их никогда в жизни не видели.
— Ой-ой, господа! Наши Леэна и Мийиа... да таких девушек днем с огнем поискать! Достойны они господ из Вильянди или нет, об этом я судить не смею... сами увидите. По-моему, девушки — прямо розочки, разве что у каждой вроде маленький изъян есть...
— Изъян? А что такое? — спросил толстый мульк. Йоозеп почесал в затылке.
— Оно, правда, не так уж важно, нечего на это обижаться, да и насмехаться нечего; но дело в том, что у Мийны нога больная.
— Когда ж у нее нога заболела?
— В точности не знаю,— пробормотал Йоозеп,— но люди говорят, будто от рождения.
— Что ты мелешь, парень! Их отец и не заикался о том, что у Мийны от рождения нога больная! — сердито вскричал Мийнин жених.
— Ну еще бы! — подхватил Йоозеп, напуская на себя глупый вид.— Ведь девушке ходить уже не больно, и никто на ее ногу и внимания не обращает. С Леэной дело другое: с ней надо разговаривать погромче, она не слышит, когда тихо говорят. Ну, а для чего же человеку голос дадетт, если его не пускать в ход, когда требуется.
— Как? Она что же — глухая? — вскричал старший брат, вскинув брови.
— Ни капельки, ни капельки! Я только сказал, что она не слышит, если тихо говорят. Чудачка она, частенько потешные штуки выкидывает. Станет похлебку варить — столько соли туда набухает, что у всех волдыри во рту вскакивают, а когда ткет, до того старается — другие не поспевают за ней порванные нитки связывать. Каждый день с ней потеха, вот она какая чудная!
Мульки переглянулись и покачали головами. Они, как видно, и сами не знали — верить или не верить россказням придурковатого парня. Поспешно допив свое пиво, гости вышли из трактира. Йоозепу тоже разрешили сесть в коляску, и женихи покатили к деревне. Йоозеп должен был указать им дорогу на Липувере.
Когда гости прибыли, хозяина уже не оказалось дома. Йоозеп остался во дворе распрягать лошадь, а братья вошли в дом. В комнате не было ни души. Приезжие долго и попусту ждали, не появится ли кто-нибудь. Наконец со двора пришел Йоозеп. На вопрос изумленных гостей — куда же девались хозяева, батрак ответил, что хозяин уехал по делам далеко-далеко, а девушки, видно, попрятались: они очень застенчивые.
— Вот еще! Как это хозяин мог уехать! — рассердились женихи.— Мы ведь писали, что прибудем сегодня.
— К нам никакого письма не приносили, это я хорошо знаю,— ответил Йоозеп.— Оно, наверно, пропало: вон и в газетах пишут, что почта в наших местах никудышная. Ну, хозяин-то когда-нибудь да вернется, а вы пока с дочками проведете время, уж я их из углов повызову.
Так это и было. Первой появилась Мийна. Искусно прихрамывая, она подошла к гостям; причем глаза ее щурились, как это бывает у близоруких люден. Яак — так звали толстого жениха, которому прочили в невесты Мий-ну,— побледнел как полотно, увидев свою нареченную. Девушка была и лицом и станом совсем недурна, этого никто не мог отрицать, но... калека калекой, хоть плачь! Мийна приковыляла к женихам вплотную и, прищурившись, стала заглядывать то одному, то другому в лицо, чуть ли не носом к носу.
— Ах, вот оно что! — сказала она.— Вы, верно, и есть те самые родичи из Вильянди, потому как я вас совсем не знаю... гляжу, гляжу! — С этими словами она протянула гостям руку; молодой мульк пожал ее с холодной дрожью во всем теле.
—Йоозеп, да ведь она совсем калека!—прошептал Яак, когда Мийна, застеснявшись, отошла подальше.
— Ну, дело не так уж плохо,— ответил батрак.— Это она из уважения к господам из Вильянди выделывает всякие никсены-кпиксены, а обычно она так сильно не хромает.
— Но она еще и подслеповата!
— Опять-таки перехватили малость. Наверно, она хотела хорошенько рассмотреть, какого цвета глаза у ее жениха. Мийна признает только голубоглазых парней.
— А где же моя голубушка? — спросил второй брат по имени Энн, порядком встревоженный.
— Я сейчас и ее приволоку,— ответил Йоозеп,— обождите! Она, верно, где-нибудь за шкафом или за кроватью прячется.
Как только Йоозеп скрылся за дверью горницы, там поднялся неимоверный шум и возня; как видно, Йоозеп пытался силой вытащить Леэну к гостям, а та упиралась. В конце концов оба все же появились в комнате. На Леэне была старая замызганная юбка и рваный передник, волосы растрепаны. Она бессмысленно улыбалась и бормотала что-то невразумительное.
— Вот и вторая наша курочка,— сказал Йоозеп с серьезнейшим видом.— Леэна, поди дай ручку родичам из Вильянди и угадай, который из них твой будущий благоверный.
— Отец уехал со двора,— ответила глухая Леэна, шепелявя.— Уехал, да.
— Я тебе не про отца говорю,— закричал Йоозеп ей на ухо,— я тебе, мол, поздоровайся с гостями!
— Я в воскресенье с отцом в церковь поеду, поеду... поеду, да,— лепетала Леэна, будто не замечая гостей.
— Да ты совсем оглохла! — рявкнул Йоозеп так, что в окнах стекла зазвенели.— Иди поздоровайся с родичами, смотри, вон они сидят!
— Мне стыдно,— ответила Леэна, закрывая лицо передником.— Я лучше завтра поздороваюсь.
— Да не будь ты как дитя малое! — гаркнул на нее батрак.— Иди же, дай господам руку, что ты их стесняешься? Ты же у нас бойкая, проворная девушка!
За руку с Йоозепом Леэпа наконец подошла к гостям. Она широко улыбалась, скаля зубы, качала головой и беспрестанно утирала нос рукавом. У Энна волосы встали дыбом при мысли, что эту девушку прочат ему в невесты. Он отвернулся в сторону, когда Леэна протянула ему руку.
— Так это ты и есть — нашей тетеньки сын? — спросила Леэна, смешно растягивая слова.— Вон, значит, какой долговязый парень — нашего папеньки племянник! Ух, какие у тебя жесткие волосы, да рыжие какие — ге-ге-ге! — И она так дернула Энна за волосы, что у него слезы выступили на глазах.
— Гости, наверно, проголодались,— крикнул Йоозеп, обращаясь к Мийне.— Девушки, быстренько соберите на стол! Ты, Мийна, поджарь свинины и залей яйцами, а ты, Леэна, принеси крынку молока. Гости ведь издалека приехали.
Мийна тотчас же заковыляла из комнаты, но с Леэной было хуже: Йоозепу пришлось несколько раз орать ей на ухо одно и то же, пока она наконец не сообразила, что ее куда-то посылают.
Йоозеп тоже вышел, сказав гостям, что даст их лошади овса.
Братья, оставшись одни, медленно повернулись друг к другу; лица у них вытянулись, и на лицах этих отражался испуг, изумление и растерянность.
— Энн!
— Яак!
— Во сне это или наяву?
— Вроде бы наяву.
— Энн!
— Яак!
— Что теперь делать?
— Я не знаю...
— Одна хромоногая и слепая... другая глухая и придурковатая! О господи! О господи Иисусе, и это наши невесты! — Яак чуть не расплакался.
— Я думаю, лучше всего запряжем лошадь и поедем домой! — предложил Эпи срывающимся голосом.
— Нет, так, наверно, не выйдет,— ответил Яак.— Лошадь устала, да и дядюшку-мошенпика надо хорошенько пробрать — как он смел нам навязать таких невест! Придется тут заночевать, ничего не поделаешь.
Тем временем девушки стали готовить гостям ужин. Вскоре в комнату потянуло чадом: Мийна, жарившая мясо, нарочно жгла куски сала дочерна.
— Нам, видно, оттуда такую еду принесут, что и голода натерпимся,— с жалостным видом протянул Энн.
— Ой, батюшки! — послышался голос Мийны.— Сковородка перевернулась! Леэна, выбери скорее мясо из золы да положи обратно на сковородку! Ничего, не беда! Родичи ведь не бароны какие — поедят и с золой!
Яак и Энн вздохнули. Они, бедняги, и в самом деле были голодны, а тут им сулили такое угощение!
Появилась придурковатая Леэна с бадейкой молока, которую она держала так, что молоко выплескивалось ей на грудь. Поставив бадейку па стол, Леэна принялась старательно выуживать из молока прусаков и с бранью швырять их на пол. При этом она глубоко запускала пальцы, отнюдь не отличавшиеся чистотой, в густое молоко. Мийна тоже вскоре приковыляла в комнату, неся мясо и хлеб.
— Ну, начинайте лопать! — крикнула Леэна, приветливо осклабясь.
Энн и Яак пожали плечами и пробормотали что-то вроде извинения — они, мол, еще не проголодались,— но в конце концов все же сели к столу, чтобы съесть хоть кусок сухого хлеба: вывалянное в золе и дочерна пережаренное мясо никуда не годилось, а молоко, в котором только что полоскались Леэнины пальчики, братьев совсем не прельщало. Так и ели они один черствый хлеб с солью. На удивленный вопрос Леэны, почему двоюродные братцы грызут сухую горбушку, те ничего не ответили. Леэна сделала гримасу и процедила сквозь зубы нечто язвительное насчет господ, которым деревенская еда не по вкусу.
Йоозеп попытался было завязать с гостями разговор, но они сидели такие подавленные и хмурые, что из беседы ничего не вышло. Однако надежды Йоозепа, рассчитывавшего, что братья уедут еще до возвращения хозяина, не оправдались. Хозяин к полуночи вернулся домой. Девушки уже улеглись спать. Гостям из Вилъяпдимаа Йоозеп устроил постель на сеновале, над хлевом. Как только хозяин вошел в комнату, Йоозеп тотчас же исчез.
Немало удивился хозяин Липувере, неожиданно застав у себя в доме родственников, но он изумился еще больше, когда увидел их злые, надутые лица.
— Сыночки дорогие, да что это с вами такое? — воскликнул старик; язык его слегка заплетался, так как в гостях у мельника он слишком усердно прикладывался к рюмочке.— Уж не побили ли вас где-нибудь — такие вы разобиженные?
— Побить не побили, а обмануть обманули,— буркнул Энн.
— Кто же вас обманул?
— Дядюшка это лучше всех должен знать.
— Я? Да откуда же мне знать?
— Вот как? — язвительно усмехнулся Энн.— Тыг значит, сноих дочек не знаешь?
— Почему не знаю? — пролепетал хозяин.— Здоровые, смышленые девки... а то разве нет?
— Куда какие здоровые и смышленые! — передразнил его Яак и разразился горьким смехом.
Дядюшка поглядывал то на одного, то на другого. Он не понимал их сердитых взглядов и насмешливого тона.
— Я еще раз спрашиваю, ребятки, что у вас за беда стряслась? Может, девушки с вами были неласковы, или, может, вы между собой из-за них поссорились? Не будьте вы мальчишками! Обе дочки у меня славные, пригожие; сговоритесь между собой, да и уступите один другому. Энн, ты должен был Леэну получить — ты старший брат, и Леэна у меня старшая дочь. А ты хотел бы жениться на Мийне?
— Ни на той, ни на другой,— пробормотал Энн. Дядюшка вытаращил глаза и разинул рот.
— Что? Ни на той, ни на другой? Неужели Яак обеих хочет себе взять?
— Ни ту, ни другую! — проворчал и Яак.
Вот чертовщина! Старик был совсем сбит с толку. Что все это значит? Как? Его пригожие дочки па весь приход славятся, они и разумницы и работящие, на них все парни заглядываются — и вдруг эти женихи посмели пренебречь Липувере Леэной и Мийной? Рехнулись они, что ли?
— Смею ли спросить, что означают ваши странные речи? — начал дядюшка, побагровев от гнева.— Если вы моих дочек уже видели и с ними говорили, я могу только считать, что дело слажено. У вас отец с матерью, и я, мы всегда этого желали. Говорите — как мне понимать вашу болтовню? Вы что, издеваться вздумали над старым человеком?
— Ты, дядя, думаешь — перед тобой подпаски и ты можешь их своими дочками как угодно дурачить? — крикнул Энн, окончательно выходя из себя.— Говорю тебе: твоих дочек и последний нищий не возьмет, не то что мы— самые богатые женихи во всем Вильяндимаа! Ты хотел нас со своими дочками объегорить, как мальчишек каких-нибудь,— не тут-то было, мы люди с головой!
Липуверский старик занес кулак.
— Свистуны вы, мошенники, как вы смеете моих детей так позорить! Погодите, я вам, негодяям, покажу!
У старика в голове шумело, поэтому он и не знал границ в своем яростном гневе. Он напал па Эныа с кулаками. Но тот без труда оттолкнул старика.
— Дядя, ты пьян,— произнес Энн презригельнс— Иначе ты не защищал бы так рьяно своих калековатых дочек.
— Мои дочки — калеки? — рявкнул дядюшка.— Это еще что за гнусный поклеп! Вой из моего дома, мерзавцы! И больше не показывайтесь мне на глаза!
— Одна дура и глухая, другая хромоногая и слепая!— крикнул Яак, раздраженный руганью дядюшки.
— Дура и глухая? Хромоногая и слепая?.. Ох, дайте мне дубину, дайте кнут хороший! Я вам покажу, как порядочные люди платят за клевету на своих детей! Я вам последний раз говорю: вон из моего дома! Если вы через полчаса не уберетесь с моей земли, я вас велю связать и в кутузку посадить!
— Мы и сами уйдем, да еще и бога будем благодарить, что избавились от калек! — бросил Яак и потащил рассвирепевшего Энна лызрям.
Хозяин Липувере еще долго бушевал в полном одиночестве, кричал, бранился, сыпал проклятиями, пока, утомившись, не заснул, сидя на стуле. Дочери перетащили его в постель.
Во дворе Энн и Яак стали совещаться, что теперь делать. Энну хотелось бы сейчас же запрячь лошадь и отправиться в обратный путь, но Яак после дороги и выпитого в трактире пива чувствовал себя таким усталым и сонным, что стал возражать брату.
— Ты же знаешь, как мы загнали моего бедного жеребца, ему надо бы еще хоть часок-другой отдохнуть,— сказал Яак.— Кроме того, старик сегодня пьян и сам не знает, что говорит. Может, завтра утром будет разговаривать по-другому. Мы ведь отцу и заикнуться не посмеем, что так страшно рассорились с дядюшкой. Утром докажем ему по-хорошему, что мы к его калекам дочерям никак свататься не можем. Он и сам должен понять. Заберемся-ка лучше на сеновал и отдохнем немного. Куда в полночь поедешь! Еще чего доброго кто-нибудь нас за воров примет и задержит: мы ведь здесь чужие и одежда на нас не такая, как у здешних. А если хочешь, уедем чуть свет. Завтра воскресенье, старик рано не встанет. Если думаешь, что так будет лучше,— незачем с ним и встречаться; но поспать немножко надо.
Энн уступил брату, и они взобрались на сеновал. Братья решили, когда проснутся, еще посоветоваться — говорить им перед отъездом с дядюшкой или нет. Йоозеп, стоя во дворе, с досадой слушал этот разговор; гости в темноте не замечали пария. Йоозеп предпочел бы, чтобы они сейчас же уехали. Но у пего было задумано и другое. Он надеялся все же избавиться от мульков раньше, чем встанет хозяин и вся комедия раскроется. Йоозеп побежал в соседнюю усадьбу Кярье за Юхаиом и вскоре вернулся с ним.
— Йоозеп, Йоозеп! — раздался вдруг голос Энна.— Ты тоже здесь, на сеновале, будешь спать?
Йоозеп ответил снизу:
— Нет, я сплю в амбаре!
— Послушай, сделай одолжение, разбуди нас перед рассветом и запряги нам лошадь — на чай получишь.
— Ладно! — ответил Йоозеп.
А сам отправился с Юханом в ам^рр. Примерно через час, когда с чердака донесся возвестивший о том, что мульки заснули, Йоозеп выСрался из амбара и быстро, без шума запряг их лошадь. Потом опять шмыгнул в амбар. Прошло еще с полчаса, и во дворе появились Йоозеп и Юхан. На них были теперь причудливые одеяния призраков: на плечах белые простыни, на лицах — черные клочки материи с дырками для носа, глаз и рта, а на головах — рога, скрученные из соломы. На сеновал можно было попасть с двух сторон — снаружи, через дверцу, и изнутри через люк в потолке хлева. Йоозеп и Юхан потихоньку забрались через люк па сеновал, где громко храпели два братца. У Юхана в руках была жестяная коробка, в которой тлели горящие угли. Парни взяли в зубы по угольку. Затем Йоозеп дернул за ногу Этта, а Юхан — Яака. Спящие замычали и зашевелились. Йоозеп нашел под соломой грабли и слегка провел ими мулькам по голове. Оба проснулись и открыли глаза.
Верили ли вообще Эпп и Яак в привидения — неизвестно, но сейчас они испугались так, как только может перепугаться человек, спросонья увидевший перед собой какие-то страшные фигуры. Мульки вскочили с быстротой молнии и бросились бежать.
Энну посчастливилось сразу найти наружную дверцу, и он с шумом скатился по лестнице, так что кости затрещали. Но с толстым Яаком, беднягой, приключилось несчастье. В темноте он случайно побежал к люку в потолке над хлевом. В этот люк Яак и провалился. Но это еще не все. Как раз иод люком случайно оказалась одна из хуторских лошадей; она, как видно чего-то испугавшись, сорвалась с привязи. Яак плюхнулся прямо на спину лошади. Она в испуге подпрыгнула, шарахнулась в одну, в другую сторону и наконец стрелой вылетела из хлева — Йоозеп и Юхан, видимо, случайно забыли его закрыть. Бедный Яак вцепился в гриву и руками и зубами, так как норовистый конь то вставал па дыбы, то бил задом.
— Ну, теперь мигом эти тряпки долой! Запрячем их под солому! — шепнул Йоозеп Юхану. И парни тотчас же превратились из призраков в обыкновенных людей. Коробочку с углями Юхан сунул в карман.
Спустившись с сеновала, Йоозеп (Юхану он велел отправляться домой) увидел забавную картину: лошадь вскачь носилась по двору, Яак лежал у нее на спине распластавшись, точно обезьяна. При виде этого у хитрого батрака мелькнула новая мысль. «Будь что будет — попробую еще одну, последнюю штуку проделать»,—- подумал он и побежал в дом. Здесь он принялся трясти хозяина, спавшего на кровати. Тот все никак не мог проснуться
— Хозяин, хозяин! На дворе конокрады! — крикнул Йоозеп.
Это помогло. Липуверский старик ничего на свете так не боялся, как кражи лошадей. При слове «конокрад» он бы и мертвый пробудился. Йоозеп поднял его с постели и вывел на двор. Старик протер глаза, и так как уже начинало светать, он с ужасом разглядел, что происходит во дворе. Лошадь все еще носилась по кругу, таща Яака на спине.
— Ох, дьявол! — закричал липуверский хозяин; мозги его все еще были слегка затуманены винными парами.— Голову даю на отсечение: этот вор — мой собственный племянник Яак!
— Верно, он самый, теперь и я вижу,— подтвердил Йоозеп.— И что это ему вздумалось ночью на нашей лошади кататься?
— Украсть хочет нашу лошадь, чего ж еще! — злобно воскликнул хозяин.— Кто бы мог подумать, что среди моей родни есть такие жулики! Ух, стервецы! Сперва моих дочерей охаяли, потом воровать пошли! У родного дяди хотят коня увести! Вон у самих уже лошадь запряжена, хотели сразу же удрать! По он, мошенник, не знал, что наш мерин чужих не терпит: вывел его чужой человек из конюшни, сел па пего — тут он и понес... Йоозеп, поймай коня, потом запрем воров куда-нибудь и пошлем за старостой. А где же второй негодяй?
Энн в первом порыве страха укрылся в амбаре, дверь которого Йоозеп и Юхан оставили открытой. Тут он в темноте опрокинул несколько туесков с маслом и крынок с молоком. На шею ему свалилась кадушка с простоквашей, и белая кашица потекла по груди, животу и ногам.
— Господи помилуй! — завопил хозяин Липувере.— А этот, видно, хотел амбар обчистить! Час от часу не легче! Погодите же, мошнники, я вас сейчас проучу!
Он начал искать дубину. Йоозеп схватил его за руку.
— Хозяин, опомнись, не поднимай шум! — сказал он внушительно.— Ну подумай, начнешь ты их бить или отдашь под суд — какой это будет позор для тебя самого, твоего дома и всей родни! Вся деревня над тобой насмехаться и потешаться станет. Ничего еще не украдено, ничего не пропало, никто не знает, что тут стряслось. Вели им отправляться восвояси — вот и все, это самое лучшее.
Старик на свежем воздухе почти уже отрезвел и понял, что Йоозеп прав.
— Ладно, так и быть,— сказал он.— Иди поймай лошадь!
Лошадь поймали. Мерин уже устал от бешеной скачки и дрожа остановился у изгороди. Ошалевший Яак сполз на землю, как куль муки. Энн, ругаясь про себя, чистил свою одежду.
Пока Йоозеп отводил лошадь в конюшню и разыскивал шапки мульков, липуверскии хозяин прочел СВОИМ беспутным племянникам суровую обличительную проповедь.
— А теперь убирайтесь вон и радуйтесь, что так дешево отделались! — воскликнул он под конец.— Вы опозорили мой дом — больше мне и на глаза не показывайтесь!
Молодые мульки попытались что-то объяснять, о чем-то спрашивать, но старик прогремел им в ответ такое гневное «молчать!», что те сочли за лучшее вскочить в повозку и уехать.
А сердце Йоозепа ликовало. Соперники-мульки потерпели поражение. Бесспорно, этой ловко разыгранной комедией они были наказаны сверх меры, и Йоозепу хотелось бы когда-нибудь попросить у них прощения; но ведь проделка эта была совершена ради любви, а ее власти никто противиться не в силах. Теперь только бы добиться окончательной победы!
И победа пришла. Липуверскии старик был так рассержен на племянников, его любви к мулькам был нанесен такой удар, что он в конце концов уступил и обещал отдать Мийну за Йоозепа и Леэну за Юхана. У старика не было большой охоты второй раз жениться, и он пришел к мысли, что было бы хорошо, кабы младшая дочь осталась в отцовской усадьбе и Йоозеп, дельный, работящий батрак, удостоился чести стать в Липувере зятем, принятым в дом. Да и дочку Леэну не за какого-нибудь бобыля отдавали: Юхан должен был вскоре заменить старика отца и сам стать хозяином.
Лишь когда миновали все опасности, угрожавшие со стороны Вильяндимаа, влюбленные признались липуверскому старику, какую смелую шутку они сыграли, чтобы отпугнуть его племянников. Старик сперва бранился и кипятился порядком, но что поделаешь, если пастор уже объявил с кафедры имена обеих обрученных пар! Смирясь да помалкивай — и все тут.


МОЙ ЯМЩИК

В свое время не менее трех раз в году — на пасху, на троицу и на рождество — мне приходилось ездить на почтовых лошадях с одной станции Балтийской железной дороги за несколько десятков верст, в сторону Финского залива. Два или даже три раза подряд мне попадался один и тот же возница; потом я и сам стал просить смотрителя станции посылать со мной этого ямщика, и мое желание любезно исполняли, если случалось, что Хиндрек дома, свободен и может со мной поехать.
Мы с ним стали приятелями. Я не из тех обитателей Прибалтики, которые считают, что вступать в длинные разговоры с простолюдинами неприлично и унизительно для сословного достоинства, так что беседы с ямщиком помогали мне коротать мои скучные поездки. Мне нравилось слушать Хиндрека. Разговаривать с ним было истинное удовольствие. Всякое дело надо делать с толком, со вкусом, чтобы и тебе и другим было приятно; даже надевать сапоги, даже сморкаться надо с толком и вкусом. В речах Хиндрека я и замечал такое. Он вовсе не был болтлив, говорил мало, но если уж, бывало, что скажет, то скажет метко — не в бровь, а в глаз.
«Мой ямщик, как я привык его называть, был однорукий. Пожалуй, это увечье и заставило меня заинтересоваться Хиндреком, и с течением времени интерес этот не ослабел. В первую же поездку я был удивлен той ловкостью, тем, казалось, не знающим преград проворством, с каким Хиндрек действовал одной рукой, выполняя работы, для которых другим иной раз и двух рук не хватает. Он так привык и приспособился обходиться одной рукой, что, как видно, о второй и забыл. Когда требовалось, он вместо второй руки помогал себе зубами, подбородком, грудью, ногами. Он сам запрягал, сам правил четверкой лошадей своей единственной, к тому же левой, рукой, короче говоря — делал все, что делают двурукие люди, и даже больше того. Правый рукав, пустой по самое плечо, у него всегда был заткнут за пояс. Как только рукав выдергивался и начинал болтаться, левая рука снова заправляла его за ремень.
Я не знал, какое несчастье оставило Хиндрека без руки, и однажды спросил его, но из ответа заключил, что Хиндреку было бы неприятно более подробно говорить об этом.
— На мельнице раздавило,— пробормотал он. Еще когда мальчишкой был...-— Он стал погонять лошадей и перевел разговор на другое.
С тех пор прошло больше года, и вот однажды весенним вечером я снова ехал с Хиндреком но знакомой дороге. Не знаю, как это случилось, но у меня с языка опять сорвался тот же вопрос: я спросил Хиндрека, как он потерял руку. К моему изумлению, ямщик на этот раз ответил:
— Был па охоте, ружье разорвало, потом огонь от раны пошел...
Надоело ли ему повторять одно и то же всем, кто ни спрашивал, были ли у него основания скрывать истинную причину своего увечья,— об этом я мог строить какие угодно предположения. Но мною овладело любопытство, и я сказал ему дружески:
— Послушай-ка, приятель, ты врешь! То у тебя на мельнице руку раздавило, то вдруг ружьем разорвало. Признайся, когда соврал,— тогда или теперь? Или, может, оба раза?
— А разве я когда-нибудь про мельницу говорил?
— Ты еще спрашиваешь! Не годится старому знакомому этак зубы заговаривать.
Хиндрек кашлянул, прикрикнул на лошадей, хлестнул кнутом и заерзал на козлах. Поглядев на него сбоку, я увидел на его лице смущенную, растерянную улыбку. Но он не произнес ни слова.
Вечер был тихий, чудесный. В воздухе струилось нечто такое, что наполняло грудь ощущением жизненной силы, радостью, сладострастием. Солнце только что зашло, небосвод был залит пламенным заревом, и душистый ветерок, долетавший на опушку леса с усеянных цветами лугов, ласкал нам щеки, точно мягкая, как шелк, невидимая русалочья рука. Мы оба были в таком настроении, когда человеком владеет сокровенное, необъяснимое, безотчетное ощущение счастья.
Вдруг меня осенила хорошая мысль, какие иногда приходят в голову при таком состоянии духа. В моем дорожном саквояже лежала бутылка отличного хереса. Была там и рюмка. Так насладимся же этим вечером со всей остротой чувств, вдохнем живительный воздух полной грудью! Быть может, развяжется язык у моего молчаливого спутника. Вскоре вино уже искрилось в рюмке, начинать надо было Хиндреку. Из вежливости он сперва отказывался, но потом наконец остановил лошадей, сунул вожжи между колен и протянул свою огрубевшую, загорелую руку. Попробовал, причмокнул, снова попробовал, потом опорожнил рюмку одним глотком. Казалось, он сам этого испугался, потому что с минуту глядел в рюмку, прежде чем вернуть ее мне со смущенной улыбкой.
Мы выпили еще по рюмке. Хиидрек не заставил себя уговаривать. Отведав вина, опять причмокнул губами, потом сказал задумчиво, как бы обращаясь к самому себе:
— Точно такое же... праго, такое же...
— Что «такое же»?
— Да ничего...
— Ты ведь что-то сказал.
— Ну да... я хотел сказать, что такое винцо я, кажется, когда-то уже пил...
— Неужели? Где же это?
— Не помню... Столько времени прошло... Один раз... в гостях... в день рождения...
— Вот как! Ты, значит, на богатых днях рождения пировал. Это вино не дешевое. Расскажи-ка, где и как это было.
Я снова наполнил рюмку, выпил сам и дал ямщику. На загорелом лице Хиндрека, окаймленном выгоревшей от солнца каштановой бородой, заиграла улыбка удовольствия, вызванная приятным напитком. Он слегка сдвинул шапку на ухо. И вдруг свободно, смело и глубоко испытующе взглянул на меня своими удивительно ясными серо-голубыми глазами.
— Сударь,— сказал он,— вы все спрашиваете, а я все не хочу отвечать. Нехорошо это — вы ведь ко мне всегда так добры. Но видите, тут дело вот в чем... я еще ни единой душе не говорил правду — как я остался без руки.
— Да я ведь спросил только, на чьем дне рождения ты пил херес,— ответил я ему.
— Это, сударь милый, все как раз одно к одному,— заметил Хиндрек, почесав в затылке и сдвинув шапку на другое ухо. При этом он поглядывал на меня своими блестящими глазами.— Все это случилось в один и тот же день... с тех пор уже прошло добрых семнадцать лет,— прибавил он задумчиво.
— Я вижу, ты скрываешь какую-то тайну, Хиндрек. Если ты не доверяешь мне, лучше уж совсем ничего не говори. Я считал, что мы с тобой приятели, уважаем друг друга. Если ты думаешь иначе — ну что ж.
Это произвело впечатление.
— Да нет... ничего подобного,— пробормотал он как бы извиняясь.— Вы не подумайте чего! Я ведь вас, сударь, знаю... знаю, кто вы... Но эта история... будь она неладна!.. Такая история...
Он отпил из рюмки, которую все еще держал в руке, и я заметил, что его огрубелые пальцы, обхватившие рюмку, чуть дрожат. Он, как видно, боролся с собой. Между бровями у него залегли две морщинки. Но вот он резко повернулся на козлах в мою сторону.
— Ну ладно, расскажу. Дело это давнее... и вам я доверяю больше всего. Не хотелось бы... понимаете? Не хотелось бы попасть людям на язык...
И Хиндрек стал рассказывать. Язык у него слегка заплетался, щеки горели, во взгляде, устремленном вдаль, мелькало что-то тревожное. Сладостная дремотная тишина покоилась на полях и лесах, легкий серебристый туман стлался внизу, в долине реки, к которой мы медленно приближались. Позвякиванье колокольчика, топот лошадиных копыт и стук колес сливались в монотонный, убаюкивающий напев. Тут, среди мирных полей, настроенный так спокойно и радостно, я и услышал рассказ о тайне моего ямщика, которая, видно, потому и произвела на меня такое глубокое впечатление.
— Был я мальчишкой лет четырнадцати, когда отец отдал меня на мызу в лакеи. Барон сам этого захотел и сказал отцу, что я, мол, смышленый парень. А отец мой был у барона кучером. Ох и кучер был знаменитый! Знаете, у него борода была... верно говорю — около аршина длиной! И густая, как войлок! Обычно она у него была на груди под рубашкой — до самого пояса доходила; но когда он садился на козлы — бороду распускал по ветру и она развевалась, точно шарф. Ох, сударь, ну и борода была! И не то чтоб уж совсем черная, как у еврея, а темно-каштановая, такая блестящая, что любо смотреть, а на ощупь теплая, мягкая. Когда я мальчонкой, бывало, садился верхом к отцу на колени, всегда за его бороду держался. Он и вообще кучер был знатный — рослый, расторопный, но главное — борода! Из-за этой-то бороды барон его и переманил к себе от своего родственника. Такого бородатого кучера ни у кого больше не было. Это отец сам говорил, а все кругом поддакивали. И я этим так гордился, что вечно хвастался перед другими мальчишками, готов был за отцовскую бороду им в волосы вцепиться, плакал, если кто-нибудь смеялся над моим отцом или говорил о нем худое. Мне, конечно, хотелось, чтоб и у меня выросла такая борода, хотелось стать таким же ладным мужиком, как отец. Да и лошадей я очень любил, мечтал тоже кучером стать. Но, я уже говорил, барон захотел меня взять в лакеи, отец приказал идти, и я, хоть и со слезами, должен был послушаться.
— Сколько же лет прошло с тех пор? — спросил сам себя мой рассказчик.— Сейчас мне тридцать пять... а тогда я только что побывал па конфирмации... да, верно — восемнадцатый год мне шел... Плохо ли мне жилось в лакеях! Всегда одет по-господски: барон, бывало, и полгода костюм не поносит — мне отдает. А по воскресеньям или если в доме гости, натягивал я коричневый или черный мундир с золотыми пуговицами — ливреей называется. И что ни день — манишка, белая как снег, воротничок, галстук, перчатки. И еда, надо сказать, была отличная, я ведь ел то же, что и господа. А жалованье — своим порядком. Чем парню не житье!
У барыни была горничная, звали ее Май. Но господа к ее имени еще одну букву прибавили и называли ее Майя... Прошу прощения, сударь, не найдется ли у вас папиросы... во рту горит, как вспомню про эту самую Майю...
Он странно усмехнулся и искоса взглянул па меня со смущенным, просящим выражением. Я дал ему хорошую сигару, вторую закурил сам. Хиндрек несколько раз сильно затянулся, дым обвился у него вокруг головы. После короткого раздумья он продолжал, немного отвернувшись в сторощ^.
— Майя была не такая уж молодая... так, лет тридцати... Но хороша... по-моему, даже очень хороша! Я всегда думал — вырядись она в господское платье, всякий бы ее принял за барыню. А наша барыня, если б надела деревенскую одежду,— скотница была бы, да и только! Ей-богу, скотница! У Майи было такое лицо, что просто укусить хотелось,— щечки беленькие, и розовые, и нежные — я таких никогда не видел, ни раньше, ни позже. Кровь с молоком! Как те дорогие немецкие яблоки, что барон иной раз привозил к рождеству из Петербурга. А глаза у Майи всегда смеялись. Сердце, бывало, так жаркой радостью и зальется, как столкнешься с нею. Глянет на меня — по всему телу словно горячие волны побегут. А в мыслях одно: какое же у ней, верно, доброе, золотое сердце! И г таза у нее были такие правдивые. Когда случалось нам стоять друг подле друга, мне всегда жарко делалось, точно летом на солнце. Я украдкой поглядывал на ее белую шею, и кругленький подбородок, и губы, красные, влажные... а ее мягкого тела, ее высокой груди я просто боялся — дрожь пробирала, холодный пот на лбу выступал... Черт подери, я, кажется, несуразицу какую-то плету! — воскликнул посреди рассказа Хиндрек.— Ваше вино, сударь, ударило в голову!
Он засмеялся чуть принужденно и прищелкнул языком — видно, во рту пересохло. Когда я протянул ему наполненную рюмку, он не стал отнекиваться и отпил добрый глоток.
— Сами понимаете — вспыхнул я, шут гороховый, сосунок, как пучок пакли,— продолжал он, усмехаясь.— По ночам спать не мог, только и думал про женитьбу. Много ли разумения у мальчишки! Майя, только Майя — и больше ничего не надо! Без Майи хоть в могилу! Так вот и маялся — и день и ночь. А какой я тогда был жепих? Куда бы я с женой делся? Жди, пока борода вырастет,— что ж еще остается! По меня мучил страх: а вдруг кто-нибудь явится да отнимет у меня Майю! Она ведь сперва и не догадывалась, что за мысли меня одолевают. Разве я смел ей признаться! Душа замирала от страха, когда случалось остаться с Майей вдвоем. Не думайте, что я был очень уж робкий, нет. С другими девушками был прямо бедовый парень, смело шутил, дурачился, иной раз чуть не до озорства доходил, болтал как хотел. Но с Майей — мне точно замком рот замыкало, руки-ноги веревкой стягивало! С тридцатилетней-то — экая глупость! Да вот поди же!
Ну, ладно. Стала девушка под конец это замечать, не дура же она была. Да и другие все уже поняли — насмехались надо мной, бедным, так, что иногда до слез доводили. А Майя только посмеивалась. Все время посмеивалась. То ли ей это нравилось, то ли ее мое глупое лицо забавляло. Но от ее смеха мне было одно горе; сначала огорчался, потом стал злиться, а потом и совсем затосковал. В конце концов стал точно больной, точно на кресте распятый. Все болело — и тело и душа. С лица осунулся, не хотел ни пить, ни есть, о сне уж и говорить нечего.
Майя все это видела и... смеялась. Положит, бывало, мне руку на голову, приласкает, как ребенка, а сама так весело смеется... Никогда не забуду ее глаза. Такие они были кроткие, ласковые — и все-таки смеялись надо мной. А я скрежетал зубами от боли...
Наконец набрался я смелости и стал ей говорить о том, что задумал,— урывками, словно невзначай. А сам и глаз на нее не поднимал либо вовсе избегал видеться с ней.
— Подождем еще,— обычно отвечала она мне.— Молод ты слишком. Женятся ведь мужчины...
Я понимал, что она недоговаривает. Ей хотелось бы сказать: «Женятся мужчины, а не такие молокососы, как ты...» Можете сами понять, что при этом у парня творилось на сердце! И ругал я и проклинал свою дурацкую молодость, да разве от этого старше станешь!
Но я не отступился, нет, какое там! Чем сильнее мучился, тем больше смелел. Все чаще говорил ей о том, что у меня на сердце. А она все смеялась да шутила, все отталкивала меня, точно озорного мальчишку. Один только единственный раз стала чуть серьезнее, взяла меня за руку, заглянула мне в лицо и сказала:
— Придется тебе потерпеть. >— До каких же пор?
— Ведь у тебя, мальчуган, и борода еще не растет.
— Да разве в бороде только дело?
— Тебе надо подождать, пока у тебя не вырастет борода, как у твоего отца.
А сама опять серьезно поглядела мне в глаза, потом вдруг покраснела вся, засмеялась и убежала.
Ох ты, боже мой, этак и десять лет прождешь! Да и откуда знать, вырастет ли у меня вообще когда-нибудь такая пышная борода! Слова Майи задели меня за живое, и я будто совсем рехнулся. Наконец выложил последний козырь — написал ей длинное-предлинное любовное письмо. В нем высказал все, как умел, все, что на сердце наболело. Вечером встретились мы случайно в темном коридоре, я сунул ей письмо, а сам удрал. Но когда она ушла в свою комнату, я подкрался к двери и заглянул в замочную скважину. Вижу — на столе лампа горит и Майя читает мое письмо. Губы, красные, как земляника, шевелятся... на лице улыбка... А то вдруг расхохочется так, что все тело трясется. Но щеки у нее красней, чем всегда, высокая грудь колышется... А я стою за дверью и скриплю зубами...
На другое утро мы встретились. Она была очень приветлива и ласково со мной поздоровалась.
— Большое тебе спасибо за длинное письмо, Хинд-рек,— сказала она.— Я ни за что не поверила бы, что ты умеешь так красиво писать... так складно... Ты пишешь, словно... Такого письма я никогда и не читала. Прямо как в книжке! Очень было забавно!
— Забавно?
— Хиндрек, ты и вправду совсем ребенок! — Она так тепло пожала мне руку, улыбнулась, покраснела и ни слова больше не сказала. Потом ушла. Но, выйдя, опять просунула голову в дверь и сказала:
— Подожди еще месяца два-три, тогда поговорим!
Стал я дни и ночи думать, как мне теперь быть. В конце концов надумал искать помощи. Решил во всем при-знаться отцу. Матери моей тогда уже три года как не было в живых, не то я бы давно пошел к ней посоветоваться. Отец мог попросить Майю, чтоб она подождала, пока мне исполнится двадцать лет. Отец мог бы и барону замолвить словечко, тот бы мне жалованья прибавил... Отец всего мог добиться. Бравый был мужик, говорить умел складно. Я его очень уважал, с детских лет был сильно к нему привязан. И он тоже любил меня, я это чувствовал.
Я думал — отец глаза вытаращит, когда узнает мой секрет. Ничуть не бывало, выслушал меня совсем спокойно. Только покачал головой и погладил свою длинную блестящую бороду. И наконец расхохотался.
— Вот это была бы штука! — воскликнул он.
— Как так?
— Ты что — с ума спятил, что ли?
Он опустил свою сильную руку мне на плечо, опять затряс головой, потом крикнул прямо-таки сердито:
— Брось дурить, парень! Майя тебе не пара, слышишь?
— Почему не пара? — испугался я.
— Не пара — да и все! Пойми ты! Она... ну да, она... для тебя слишком старая!
— Это мне все равно,— храбро отвечал я.
— А мне не все равно! — крикнул отец.
— А тебе-то что?
— Молчать! Иди проспись от своей дури!
Я чуть не заплакал. Отец против меня, а я-то надеялся, что он мне поможет! Слезы выступили у меня на глазах. Отец, увидев это, смягчился. Проворчал что-то, отвернулся, начал все быстрее поглаживать бороду. Наконец опять подошел ко мне и взял меня за плечо.
— Обожди еще месяца два-три, а там видно будет! — промолвил он ласково.
То же самое сказала и Майя! Я не понимал, как эти два-три месяца могут изменить дело. За два-три месяца я старше не сделаюсь, п Майя не помолодеет. Но отец не стал со мной больше говорить и велел мне уйти.
— Будь умницей, сынок,— сказал он.— Потом увидишь — все устроится по-хорошему.
Вот и все... Ну, ладно, так, значит, обстояли дела. Прошло недели две. Как-то наши господа все уехали в Таллин. Отец отвез их в карете четвериком на станцию, примерно верстах в двенадцати от нас. Майя очень радовалась, что избавилась от злой и капризной барыни. Приходит Майя перед вечером ко мне и говорит:
— Если будешь хорошим мальчиком, я тебе что-то скажу. Будешь хорошим мальчиком?
— Я не мальчик,— ответил я сердито.
— Я хотела сказать—«паренек»... нет, даже «мужичок»! — засмеялась М^йя — белые зубы ее так и сверкнули.— А ты знаешь, что сегодня мой день рождения? Только никому не говори... слышишь? Если будешь хорошим пареньком, можешь прийти ко мне в гости. Хочешь?
— Как это — в гости?
— В мою комнату. Я кофе сварю, свежие булки у меня есть. Будем вдвоем праздновать мой день рождения. Только мы двое. Придешь?
Меня бросило в жар. Неужели это может быть? Майя хочет справлять свой день рождения вдвоем со мной... в своей комнате, вдвоем со мной!
— Если хочешь, я приду,— пробормотал я: от радости мне будто горло сдавило.
— Вечером, часам к девяти. У меня не только кофе и свежие булки — и еще кое-что есть. Только никому ни слова, слышишь?
Она потрепала меня по щеке и ушла.
Сами понимаете, сударь, как я ждал вечера. Все из рук валилось, думать ни о чем не мог, а сердце так и прыгало от радости. «Ежели бы она меня ни во что не ставила, разве позвала бы к себе в гости, одного, в свою комнату?» — так я думал.
Была как раз суббота, В пяти верстах от мызы, около церкви, стоял большой трактир; туда наши ходили веселиться по вечерам под воскресенье — парни и девушки. Там играла гармошка и танцевали чуть не до утра. Садовник, повар, конюх, даже кладовщик со своей молодой женой и все мызные служанки решили и сегодня, к тому же пораньше, собраться в трактире. Плохо ли — господ дома нет, сейчас только и погулять! Звали и меня, да что я — дурак, что ли? Майя только тем от них отвязалась, что обещала прийти попозже. Я уже боялся — вдруг она и впрямь уйдет, но она с улыбкой шепнула мне на ухо, что об этом и не думает. Останемся, говорит, вдвоем дом сторожить. А попраздновать мы и сами сумеем. Так мы и остались совсем одни в большом господском доме. Мой отец жил внизу, во флигеле для дворовых; он должен был вернуться со станции только к часу ночи.
Я надел свой самый новый, самый нарядный костюм. Долго стоял перед зеркалом, приглаживал волосы и все старался, чтобы пушок на верхней губе, который я принимал за усы, был как можно больше заметен. Потом пошел к Майе в комнату. В висках у меня стучало.
Кофе уже стоял на столе. Майя встретила меня с улыбкой, но я поразился — до чего она бледна.
У Майи была рядом со спальней барыни крошечная, но хорошенькая, чистенькая комнатка. Там было все так аккуратно и красиво прибрано, точно в девичьем сундуке с приданым. Нигде ни пылинки, кровать застлана белоснежным покрывалом, подушки у изголовья прямо сияют. И так сладко пахло сегодня в комнатушке, так удивительно, что у меня сердце забилось, точно я чего-нибудь выпил.
Сели мы за стол. Майя налила мне кофе из барыниного блестящего серебряного кофейника, подала сдобную булку с изюмом. Стали пить кофе. Я был так смущен, что и слова не мог вымолвить. И Майя говорила мало. Она сидела напротив и поглядывала на меня, чуть усмехаясь. Но, как я уже говорил, лицо у нее было бледное. Румянец у нее всегда так и цвел, а сегодня красные пятна то появлялись на щеках, то пропадали.
Я спросил, сколько лет ей сегодня исполнилось, она ответила:
— Тридцать один год уже! — и при это вздохнула и засмеялась.— Так разве я не старая дева, сам подумай! А ты еще хочешь ко мне свататься!
Я промолчал, только поглядел на нее с любовью. Она покачала головой.
Что мы еще в тот вечер говорили и делали, я и на другое утро уже не помнил. Но что у меня хоть сколько-нибудь сохранилось в памяти — о том расскажу вам... У меня весь вечер на сердце лежала странная тяжесть. Не знаю, что это было такое. Мне, правда, было радостно, но и тревожно. Так сладко было жить — и в то же время непонятный страх тяготил душу. И я чувствовал, что у Майи на душе тоже и радость и страх. Она то и дело вставала из-за стола и выглядывала в окно, в темный сад. Часто выбегала из комнаты, быстро возвращалась и все проси та меня, чтобы я ни единой душе не заикался о том, как мы сегодня вдвоем пировали.
Когда мы выпили кофе, Майя убрала чашки, поставила на стол два бокала, непочатую бутылку, конфеты в стеклянной тарелочке и сказала, что барыня ей все это подарила ко дню рождения. В бутылке было вино такого же цвета, как то, что вы мне сейчас давали. И вкус был такой самый — это я сразу почувствовал, как только первая капля мне сегодня на язык попала... Майя, улыбаясь, наполнила бокалы, и мы со звоном чокнулись. Я стеснялся пить, но Майя сказала:
— Будем сегодня веселиться и кутить по-иастоящему! Ты должен хорошенько выпить за мое здоровье... И я сама тоже, конечно!
И правда, она осушила свой бокал одним глотком; мне пришлось сделать то же самое. Следующие бокалы она не всякий раз выпивала до дна, но мне говорила:
— Сегодня ты должен доказать, что ты настоящий мужчина. Кто не умеет пить — тот мальчишка. Не бойся, что в голову ударит, господское вино слабое, точно квас. Пей его хоть штофами!
Ну вот мне и захотелось показать, что я мужчина: я храбро опрокидывал бокал за бокалом — точно квас, как она говорила.
Майя принесла из барыниной комнаты красивую маленькую музыкальную шкатулку, которая играла с десяток танцевальных мотивов. Майя поставила ее на стол, позади бокалов, ловко завела пружинку, и шкатулка заиграла до того приятно, что у меня скоро ноги сами под столом заплясали. Майя села поближе ко мне, потом пододвинулась совсем вплотную. Она сидела так близко, что я мог бы обнять ее за талию, но у меня долго не хватало храбрости.
Майя все наливала и наливала мне, и я пил — как настоящий мужчина. Я, правда, чувствовал, что кровь забурлила у меня в жилах, в голове зашумело, но все это доставляло мне такое удовольствие, какого я никогда раньше не знал. На душе стало так легко, радостно, появилась такая смелость — я готов был хоть с крыши прыгнуть. Я чувствовал теплоту тела Майи, от ее лица, и волос, и рук, ее шеи и груди словно дышало на меня огнем и каким-то сладким запахом. Я поминутно смеялся, болтал всякие глупости, подпевал музыкальной шкатулке, короче говоря — парень веселился напропалую!
Я не очень-то обращал внимание на то, что Майя все чаще исчезает из комнаты, через каждые несколько минут вскакивает со стула и снова садится, что, наполняя бокалы, переливает вино через край — так у нее дрожат руки. Она уже не смотрела на меня ласково и любовно — это мне запомнилось,— а все поворачивалась то к окну, то к дверям... Мысли мои были заняты другим. Я тайком раздумывал — не набраться ли мне смелости, обнять мою любимую и поцеловать ее в губы? Этот план все время вертелся у меня в голове и мучил меня ужасно. У парня все еще не хватало решимости, хоть он и пил, как мужчина...
Наконец Майя пришла мне на помощь. Рука ее словно невзначай поднялась к моему лицу, скользнула по моим волосам, по щеке, потом задержалась на моей шее. Горячая волна обдала меня с головы до йог. Я обнял Майю за плечи, прижал к себе, и моя щека коснулась ее щеки,
Майя противилась, но не всерьез.
— Хиндрек,— шептала она,— это нехорошо... Хиндрек, пусти меня!
Как бы не так! Какой же мужчина отпустит девушку в такую минуту! Я крепко держал ее, в висках у меня стучало, сердце колотилось. Откуда и смелость взялась! Я повернул к себе лицо Майи и поцеловал ее — в глазах у меня зарябило...
Майя резко вскочила, я отпустил ее. Но она, как мне показалось, не рассердилась. Только лицо у нее было какое-то оторопелое, а глаза бегали, точно у дикого зверя, почуявшего охотника.
— Ты обещал быть умницей, а сам начинаешь озорничать,— сказала она, поправляя свои пышные волосы.— Но я тебя прощу, если ты больше не будешь!
Я стал просить, чтобы она опять села ко мне, и обещал больше не делать глупостей. Она подошла и села рядом со мной. Но наша бутылка была уже пуста. А мне сейчас так хотелось вина, что я взял у Майи ее недопитый бокал и осушил его. Я и не думал, что у Майи есть еще вино, а оказалось — нашлось. Она вышла, вскоре вернулась с полной бутылкой, и наше пиршество продолжалось.
Что происходило в комнате, пока мы пили эту вторую бутылку, представляется мне словно сквозь туман. Помню только, что руки и ноги у меня под конец стали точно свинцом налитые, я не мог сидеть на стуле выпрямившись, глаза слипались. Я пробовал подняться и опять падал на стул, точно куль муки. Встал, держась за стол, и попытался шагнуть — ничего не вышло, повалился на стену. Чуть ли не на четвереньках добрался я до кровати Майи... Я все время боялся, что Майя будет надо мной смеяться, но помню как сквозь сон, что она не смеялась, а помогала мне, серьезная и бледная. Наконец приподняла меня и уложила на постель.
— Поспи немножко, тебе надо отдохнуть,— сказала она.
— Нельзя мне,— пробормотал я заплетающимся языком.— Барон приказал лечь у него в кабинете, строго-настрого наказал...
Это действительно было так, сударь. Отлучаясь из дому, барон всегда приказывал мне ночевать в его кабинете на большом кожаном диване. Делалось это из-за воров. За последнее время в нескольких соседних имениях побывали воры, у барона же всегда хранилось дома много денег, а в столовой, рядом с кабинетом, лежала уйма всяких серебряных вещей. Уезжая, он мне несколько раз повторил, чтобы я ночью никуда не отлучался из кабинета.
Но Майя ответила:
— Отдохни здесь немножко, а я пока побуду в кабинете вместо тебя. Не беспокойся!
Я, однако, был верным слугой. Хоть и мало что соображал, а свой долг помнил. Храбро поднялся я на ноги, опираясь на спинку кровати и на Майю, и ощупью выбрался из комнаты. Прошло, верно, немало времени, пока я по темным длинным коридорам и комнатам дополз до кабинета барона. Упал на диван, да и остался там, как бревно... В первый раз в жизни я напился, и еще так отчаянно. Потом этого никогда больше не случалось...
Хиндрек умолк. Я думал, что он отдыхает, но он все молчал и молчал, не продолжал своего рассказа.
— Ну, твоя история ведь еще не окончена? — спросил я наконец.— Мне помнится, ты хотел рассказать, как остался без руки. Но об этом ты еще ни слова не сказал.
Хиндрек сидел отвернувшись. Лица его мне не было видно. Зажав между коленями вожжи и кнут, он достал из кармана платок и вытер лоб. Потом резко повернулся ко мне и спросил странным, прерывающимся, хриплым голосом:
— Простите, сударь... нет ли там еще этого винца? У меня как будто в горле пересохло.
Я тотчас же наполнил рюмку.
— Извини! — сказал я.— Ты так интересно рассказываешь, что я забыл и о вине, и о вежливости... Прошу!
Ямщик выпил. Вьперев рот и натянув картуз на нос, точно ему в глаза било солнце, он продолжал:
— Сейчас узнаете, как было дело с моей рукой... Страшная это была ночь, после пирушки у Майи. Не знаю, долго ли я спал на диване, но, верно, не больше двух-трех часов. Тревога, видно, трясла меня до тех пор, пока я не очнулся. У тревоги сила большая. Она гнетет человека, колет тебя как иголками, пока не проснешься. Я чувствовал, что сон мой становится все беспокойнее. Меня начали терзать мучительные сны. Мне мерещились всякие опасности и ужасы. Перед глазами мелькали страшные лица, в ушах отдавались жуткие звуки. Я уже почти проснулся, но глаз открыть не мог — боролся со сном; это мучительная борьба, она всякому знакома. Вдруг послышался странный скрип и треск. В лицо мне подул холодный влажный ветер.
Наконец мне удалось открыть глаза. Я ничего не видел. Вокруг стояла непроглядная темень. Сперва не мог даже сообразить, где я. Потом стала мне припоминаться вчерашняя попойка. Я на ощупь пошарил вокруг себя и почувствовал под руками 1ладкую холодноватую кожу дивана. Теперь только я понял, где нахожусь.
Но откуда на меня дует холодным ветром? И что это за шорох и треск все время слышится?
Была облачная, дождливая осенняя ночь, но я знал, что должна светить луна. Однако она не показывалась, даже свет ее не пробивался сквозь тучи. Я сел, стал осматриваться и прислушиваться.
— Кто там? — вдруг крикнул я громко: в другом конце комнаты в густой темноте как будто задвигалась какая-то фигура. Только что шорох еще слышался неясно, а сейчас, когда я крикнул, сразу прекратился. Темно, хоть глаз выколи, и тихо как в могиле.
— Кто здесь? — спросил я опять, и страх сдавил мне горло. Никакого ответа. И все-таки черная фигура стояла на том же месте, чуть-чуть шевелясь. Это, значит, было что-то живое...
Голова у меня кружилась, и пол под ногами ходил ходуном, точно палуба корабля во время бури. Я сделал, шатаясь, несколько шагов в ту сторону. Темная фигура подалась назад, толкнула стул, он с шумом опрокинулся. Стало быть, там человек, это теперь ясно! От страха у меня еще больше помутилось в голове. Я весь дрожал. Но двигался дальше, даже не догадываясь позвать на помощь. Человек сделал два-три больших шага и очутился у окна.
С быстротой волнии прыгнул на подоконник. То ли под руками у него, то ли под ногами зазвенело разбитое стекло, и на меня потянуло холодной сыростью... В два прыжка я настиг его, сгреб обеими руками, стащил с подоконника и повалил на пол. При этом я стал громко звать на помощь.
Но он сразу же вскочил па ноги, стараясь вырваться. Сильный он был, как медведь, но и я в отчаянии напрягал все силы, чтобы удержать его. Схватились мы жестоко. Валили стулья, наталкивались на столы, шкафы, полки, стены. Я кричал, вопил, звал на помощь, но никто не шел. Наконец вору удалось сдавить мне горло так, что я не мог больше кричать.
И тут случилось такое, что у меня разум чуть не помутился. Когда мы боролись, катаясь по полу, я вцепился грабителю в бороду и рванул ее. Но что это за борода?.. У кого такая борода?.. Я ведь знаю эту бороду! До чего же она длинная! Всю грудь, наверное, ему закрывает! Где бы я ни хватал — везде под рукой борода, по самый пояс, теплая, мягкая!..
Меня как громом поразило. В мозг точно всадили острый нож...
— Отец! — закричал я вне себя.
Руки у меня словно отнялись, я отпустил его... Глаза мои уже свыклись с темнотой, я уже кое-что мог различить; в комнате уже не стоял такой непроглядный мрак. Вдруг еще и луна показалась из-за туч или, может, облака поредели — комната наполнилась сумеречным светом. Только раз взглянул я по сторонам, но сразу все заметил и понял, что произошло. В одном из окон было выбито два стекла, куски их блестели на полу и на подоконнике. Большой тяжелый письменный стол у стены, в котором барон хранил свою денежную шкатулку, был взломан, ящик выдвинут до отказа, бумаги разбросаны, пол около стола покрыт щепками; тут же валялся маленький бурав и стамеска, на столе — открытый складной нож. А передо мной вплотную, грудь к груди, так что я чувствовал его горячее дыхание, стоял человек с длинной бородой и, сверкая глазами, сжимал меня точно в тисках, со звериной силой...
— Отец... ты... ты!
— Молчи! — захрипел он мне в лицо, дрожа всем телом.— Не смей кричать... ни слова... а не то...
Он не договорил, отпустил меня и схватил с полу бурав и стамеску, а со стола нож.
— Ты будешь молчать как могила... кто бы ни спрашивал, понял? — прохрипел он.— Позовешь на помощь, только когда я уйду. Ты не знаешь, кто здесь был. Ты ничего не скажешь. Не то я тебе больше не отец, ты мне не сын. После все объясню. Дам тебе много денег...
Он бросился к выбитому окну. Уже занес было ногу на подоконник. Я схватил его и оттащил назад.
— Отдай краденое! — крикнул я дрожа, в безумном отчаянии.— Давай сюда господские деньги, тогда уйдешь!
— Пусти, Хин дрек!
— Отдай бароновы деньги!
— Пусти, парень! Пусти меня, ну тебя к дьяволу! — Он хрипел п скрежетал зубами.
— Не пущу... не пущу, отец... не пущу! Повернувшись рывком, точно разъяренный зверь, он
так ударил меня в грудь, что я прикусил себе язык и рот у меня наполнился кровью. Но я все держал его. Сила у меня была, как у сумасшедшего. Я обхватил его сзади и крепко сцепил руки у него па груди, прижав и его длинную бороду, ту самую бороду, которой я в детстве так весело играл... я прятался в ней лицом, я так любил ее, из-за нее дрался с мальчишками... Теперь я уже не мог гордиться этой бородой! У вора, у грабителя болталась она на груди!
— Хиндрек, если ты меня сейчас не пустишь,— прошипел он,— я тебя искалечу!
— Не пущу, пока ты не очистишь душу от греха!.. Отдай господские деньги!
— Не пустишь?
— Не пущу, хоть убей!
В бешеной злобе, рыча как зверь, он, хотя я и не разжимал рук, резким движением повернулся ко мне лицом, освободил свою правую руку и поднял ее один раз, потом другой... Вскрикнув, я отпустил его — почувствовал, что у меня в рукаве течет что-то горячее. Я отшатнулся, оперся о стол, шагнул было к дверям, но тут же без сил рухнул на пол. Я успел еще заметить в дверях белую человеческую фигуру. Это была женщина. Она подбежала ко мне, наклонилась, приподняла мне голову... Лицо ее было прямо передо мной, мы посмотрели друг другу в глаза... Это была моя Майя...
Я потерял сознание. Больше я об этой ночи ничего не помню...
Мой ямщик швырнул потухшую сигару, прикрикнул на лошадей, которые пошли было шагом, и снова погнал их рысцой. Потом опять повернулся ко мне.
— Теперь вы, сударь, сами понимаете, что такую историю я не всякому могу выложить. Вы — дело другое. Вы — человек надежный, да и живете отсюда далеко.
—- Спасибо, что доверяешь, Хиндрек, но в твоем рассказе не хватает конца. Что было дальше и как вы трое друг к другу потом относились?
— Я остался калекой, как видите.— Хиндрек кивнул головой на свой пустой рукав.— А они поженились и стали богатыми людьми. С двумя тысячами рублей уже можно кое-что сделать.
— Как? Твой отец женился на Майе?
— А как же! Я думал, вы и сами поняли. Не то разве они пошли бы сообща грабить барона... А дальше дело было вот как. Когда я очнулся, светило солнце, я лежал в своей постели, верхняя часть тела и правая рука у меня были забинтованы. Около кровати сидел отец. Он держал меня за левую руку и, как видно, все время смотрел на меня. Когда я открыл глаза и взглянул на него, он отвернулся. Он молчал, я тоже. Я старался припомнить все, что произошло, и, когда вспомнил, вырвал руку из руки отца и хотел лечь на другой бок. Но это было так больно, что я вскрикнул. И остался на спине, как и лежал. Отец опять хотел взять меня за руку, но я оттолкнул его руку. Тут я заметил, что на глазах у него слезы. Но он молчал, молчал и я. Вдруг он опять взглянул мне в лицо. Его глаза умоляли... Но когда я посмотрел на него, он трусливо отвел глаза. И я заметил, что на висках у него волосы поседели — за одну ночь. Это меня растрогало. Я теперь то я дело поглядывал на его седые виски, но руки его отталкивал и ни слова ему не говорил.
Майя тоже пришла меня проведать. Я с трудом узнал се — такое бледное, такое старое было у нее лицо. Издали, стоя у двери, она поглядела на меня и, когда увидела, что глаза у меня открыты, быстро ушла.
Много еще разных людей приходило ко мне. Они мучили меня расспросами, как все это случилось, узнал ли я вора, запомнил ли его лицо. Но я качал головой и никому не отвечал, как ни расспрашивали.
Мне сказали, что управляющий послал нарочного в город, чтобы известить обо всем барона и привезти ко мне врача. Барин должен был приехать не раньше завтрашнего вечера. Когда об этом говорили, отец опять умоляюще смотрел на меня, и у меня перед глазами белели его поседевшие волосы...
Барон, а вместе с ним и доктор еще не успели прибыть, когда я снова опять потерял сознание. Я захворал горячкой, потому что из-за плохой перевязки всю руку «схватило огнем». А когда жар спал и я начал опять все различать и понимать, то увидел, что у меня нет руки.
Странно все это было, когда я очнулся. Одеяло случайно попало мне на лицо, и я хотел его сбросить. Поднимаю правую руку — не поднимается. Поднимаю, поднимаю — все без толку. Что за дьявольщина? Отбрасываю одеяло левой рукой, щупаю — нет правой руки!.. Я так и заревел...
В комнату входит доктор — старый седой господин — и говорит:
-— Тебе, верно, руки жалко? Не плачь. Лучше руки лишиться, чем жизни. Оставили бы мы тебе руку — сейчас тебя пришлось бы уже в гроб класть. Не плачь!
Но я плакал, хотя доктор и запретил. Мне было бы лучше, если б меня положили в гроб.
И тут явился барон, стал жаловаи>ся, что вор украл у него две тысячи рублей. О моем несчастье ничего не говорил, только расспрашивал, кто был грабитель да можно ли будет его разыскать,— может, удастся деньги обратно получить. А я... я отвечал, что вор совсем чужой человек, насколько я мог его разглядеть в темноте.
А потом явился судья-гакенрихтер, тоже расспрашивал и допрашивал. Я рассказал ему, что и как случилось; а вора я, мол, не знаю и сказать о нем ничего не могу. О пирушке у Майи и о том, что я там напился пьяным, не говорил ни слова. Сказал только, что вор забрался, когда я крепко спал; я проснулся, он меня увидел, набросился на меня, ударил ножом, потом убежал. Письменный стол был взломан, поэтому я понял, что вор свое дело уже сделал. Больше я, мол, ничего не знаю.
На том все и кончилось. Хворал я долго. Отец был у меня еще только один раз, сразу же после отъезда гакен-рихтера. Не сказал ни слова. Только посмотрел на меня — с такой любовью... Ему хотелось пожать мне руку. Он взял мою левую, единственную руку в свои, так нежно и осторожно, точно она была из тонкого стекла. При этом его длинная борода свесилась мне на лицо. А я... я вытер слезы его бородой, и вся моя злоба пропала. Только грустно было, до смерти грустно.
Но Майю, когда она вошла в мою комнату, я попросил уйти. Она послушалась и мигом исчезла. Ее я теперь ненавидел. Убил бы ее, если б мог. А ведь ее вина была все же не так велика, как вина моего отца.
Вот, сударь, мой рассказ почти и кончен. Как раз в те
494
дни, когда я начал ходить с пустым рукавом, мой отец справлял свадьбу с Майей. А я притворился больным, чтобы на свадьбу не идти. Отец взял у барона расчет и весной уехал со своей молодухой в Россию. Там арендовал имение и за несколько лет разбогател.
— А тебя с собой не взял?
— Звал меня, да я не поехал,— ответил Хиндрек.— Он мне и после несколько раз писал, чтоб я поселился у него; мне, мол, работать нисколечко не придется, знай только ешь, пей да ходи в господском платье — буду жить у него в имении барином. А я не поехал. С мызы, правда, меня рассчитали — в лакеи я, однорукий, уже не годился,— долго был без работы, но к отцу не поехал. Барон мне заплатил за увечье, на эти деньги я мог прожить с полгода. Потом перебивался кое-какой работой полегче — служил в городе рассыльным, дворником, сторожем, а в конце концов пошел в ямщики. Я ведь сын кучера и лошадей люблю... Отец иногда присылал мне немного денег, но я от них отказывался. Глуп человек смолоду!
— Как, Хиндрек? Ты теперь жалеешь, что не принял помощи от отца?
Лицо ямщика исказилось горькой усмешкой.
— Так ли уж жалею... не знаю. Но когда человек работает тяжело, а нищете конца не видит — до денег жаден становится. Тут недолго и... на воровство пойти.
— Если ты так говоришь, то поезжай к отцу хоть теперь.
— Он уже умер.
— А Майя... я хотел сказать — твоя мачеха?
— Вдова, если еще замуж не вышла. Звала меня не раз — «барином» на свою мызу. А я, бывало, прочту письмо, плюну на него и — в печку. И сейчас, если станет меня звать, кину ее письмо туда же... Но-о! Ванька, Мишка, но-о!


НОВЫЙ ИОСИФ
Смотрит как-то старуха из Карикара в окошко своей лачуги: кто это там идет — с палкой в руке и котомкой за плечами? Йоозеп!
— Отец, Мари, поглядите-ка, не наш ли это парень идет сюда?
Глядят: Йоозеп и есть!
Йоозеп входит.
— Ну, откуда тебя несет? — спрашивает старик, пере-двигая трубку из одного угла рта в другой.— С мызы, что ли, прогнали?
— Сам ушел.
— Почему?
— Неохота больше.
— Неохота? Та-ак! Тебе, значит, неохота? — Старик шарит глазами по углам, словно ищет чего-то.— Послушай, парень, видать, тебе надо малость охоты всыпать! Мать, тащи розги!
— Да пусть прежде расскажет, почему ушел,— успокаивает старуха.— Сын, что это тебе в голову взбрело! Год не кончился, а ты уходишь со службы! Что тебе, худо на мызе было?
— Барышня полюбила. •— Как ты сказал?
— Барышня полюбила.
— Кого она полюбила?
— Меня.
— Значит, она довольна была тобой— чего же лучше.
— Нет, она меня на другой манер полюбила.
Отец, мать и дочь посмотрели друг на друга, а потом все трое уставились на глупого парня. Мать приблизилась к нему и, поднеся сложенные руки к своему подбородку, стала озабоченно разглядывать сына.
— Йоозеп! — сказала она.— Ты ведь наш Йоозеп?
— А то кто же еще?
— Уж не рехнулся ли ты?
— Нет.
— Что же ты тогда городишь?!
— Барышня меня полюбила, потому и ушел с мызы. Старик, старуха и Мари опять переглянулись, потом
посмотрели в лицо глупому парню. Старуха подошла к нему еще ближе. Мари громко рассмеялась, а старик поглядел в угол, но там розог не оказалось, и тогда взгляд его устремился на стену, где на гвозде висел кпут.
— Парень! —рявкнул он.—- Посмотри: что это там?
— Кнут,— ответил парень.
— А теперь скажи еще раз, что барышня тебя полюбила.
— Барышня меня полюбила,— повторил парень, как было приказано.
— Мать, подай-ка сюда кнут!
— Да постой ты! Пускай прежде котомку снимет и отогреет мозги, может, тогда что-нибудь путное скажет... Садись-ка, сынок, сюда и подумай хорошенько. Если проголодался — я дам тебе что-нибудь, а если пить хочешь — так квас есть! Только ты уж не пугай нас такими неразумными разговорами.
Йоозеп положил палку, снял котомку и сел к столу. Он попросил и поесть и попить.
— Мари, неси кашу, что от обеда осталась, и молоко! Да нацеди в кружку свежего квасу! — крикнула хозяйка звонким голосом.
— Еще и есть ему давай, шалопаю такому! — заворчал было старик, но старуха подмигнула ему: помолчи, мол.
Они дали сыну спокойно поесть, попить и «отогреть застывшие на холоде мозги». Только все трое напряженно смотрели ему в лицо, сгорая от нетерпения.
Йоозеп — деревенский парень, лет семнадцати, краснощекий, коренастый, неуклюжий, с толстым носом и полными губами. Поэтому ему и нелегко убедить домашних, что баронская дочь полюбила его, хотя он уже с полгода служил на мызе в почетной должности конюха и псаря.
Йоозеп сложил на животе руки в знак того, что наелся.
— Будь хорошим, сынок, и расскажи нам толком, почему ты ушел с мызы,— начала мать таким тоном, будто спрашивала об этом в первый раз.
— Чего там спрашивать! — сердито перебил старик.— Из-за лени, да и только! Дома хорошо спать — ничего, отец, мол, прокормит!.. Мари, снимай кнут с гвоздя!
— Пускай расскажет,— возразила мать,— обругать да выпороть успеешь и после.— И ласково обратилась к Йоозепу: — Рассказывай, сынок, не бойся, рассказывай, ведь ты перед родительским судом, а не в когтях полиции.
Йоозеп пошевелил губами, потрогал свой нос, видно было, что он собирается говорить, только для начала не может подобрать подходящих слов.
— Что такому бродяге еще рассказывать,— подзадоривал старик.— Ты ведь слыхала, что он говорил! Врет бессовестно! Думал, где, мол, таким дуракам знать про мызные дела... Смотри, как он пыжится, новую брехню выдумывает!
— Отец, да помолчи ты маленько! Выслушай сперва, а потом уж суди... Не бойся, сынок, начинай, ведь не злодейство у тебя на совести какое-нибудь!
Мать и Мари — глаза девчонки так и горели от любопытства — присели к столу, рядом с Йоозеиом, отец же, как бог-громовержец, топтался па глиняном полу хибарки и только ждал подходящего момента, чтобы прикрикнуть на сына. Гнев его — сказать по секрету — не очень-то страшил сына. Йоозеп, по-прежнему невозмутимый, начал свой рассказ спокойным и ровным голосом.
— Если говорить правду, я не только из-за этого ушел — она мне и еще кое-чем опостылела, опротивела просто.
— Цыц! — заорал громовержец.— Олух! Как ты смеешь говорить, что молодая баронесса тебе опротивела?
— Я больше не мог ее терпеть,— продолжал Йоозеп тише, обращаясь главным образом к матери и сестре,-А вышло все это вот как. Вскоре, после того как пришел на мызу, она стала со мной дружить. Все приходила ко мне на конюшню, рассказывала всякое, обнимала лошадей, давала им булки и сахару, а свою верховую кобылу целовала частенько...
— Целовала лошадь! — воскликнула Мари.
— Как же, верьте, все враки! — заворчал отец.
— Целовала свою верховую кобылу,— я тут при чем, отец... такой девчонки раньше нигде не видывал. Словно бы и не девчонка, а настоящий парень, нет, хуже парня! То и дело шатается по конюшням, хлевам, бродит по лесу, лазит по заборам и деревьям, разоряет птичьи гнезда, травит собаками животных, скачет верхом, что казак, и даже стреляет из ружья. Всегда у нее хлыст в руке — спит и то, говорят, с ним не расстается,— а на голове мальчишеская красная шапка, такая вот — жокейкой называют.
— Какое тебе, сопляку, дело до господской шапки, да пусть у нее хоть шлем медный на голове! — возмутился старик.
— Ей-ей, парень, да и только! — продолжал рассказывать Йоозеп.— Вы бы видели, как она носится по мызе — нос кверху, глаза шныряют, губы дергаются. Точно тень всюду, будто из-под земли, вырастает — то здесь, то там!
— Сколько ж ей лет? — спросила мать.
— Да лет шестнадцати девчонка, как и наша Мари.
— Господа ведь подолгу в школу ходят — разве она не ездит больше в город в школу?
— Ни черта она там не училась — взяли ее оттуда.
— Брехня! — выпалил громовержец.— Кто тебе станет рассказывать про господские дела!
— Вначале были хорошими друзьями,— продолжал Йоозеп, снизив голос до полушепота и обращаясь лишь к матери и сестре.— Девчонка была такая забавная — здорово смешила меня. А под конец стала надоедать. Всюду ходит за мной по пятам, с утра до вечера — прямо покоя не стало. Из-за нее не пообедаешь вовремя, не поужинаешь. Часто вечером засиживалась у меня на конюшне часов до десяти, до одиннадцати — жрать хочется, да не пускает чертовка поужинать!
— Что же она у тебя делала? — спросила Мари, дрожащей рукой держась за горло.
— Что делала? Чего там делать! Болтает о том о сем, смотрит на меня блестящими глазами, ровно кошка на добычу, размахивает хлыстом и прохаживается взад-вперед, подпрыгивая, точно трясогузка у ручья... Иногда заставляла меня хватать ее и сажать то на одну лошадь, то на другую, а потом снимать оттуда,— очень уж ей нравилось! И всегда так уцепится за мою шею, будто задушить хочет, и прижимается щекой к моей щеке... Иной раз предлагала помериться силой; она-де страсть любит бороться. Ну и боролись. Я, конечно, ее живо бросал на солому, как пучок пакли. Случалось, больно ей было, да все нипочем, знай смеется. Я же говорю, парень, да и только!.. Потом еще хотела, чтобы я ее качал на ноге; дескать, есть ли у меня столько силы. Качал ее. Держалась за мою шею и радовалась, как дитя малое... Большой мызный парк знаешь, мать? — спросил Йоозеп, прервав свой рассказ.
— Как не знать.
— Ну, там она меня по вечерам встречала, прямо впотьмах, если знала, что я откуда-нибудь возвращаюсь домой.
— Чего же ей от тебя надо было?