КОРСАР

Джеймс Фенимор КУПЕР


Глава I

П а р. Пусть Марс примет вас в число своих любимчиков.
Шекспир, Конец - делу венец

В некогда оживленном порту Род-Айленда сейчас тихо; ни один человек, знакомый с деловой суетой американских
торговых городов, и не подумает, что эта гавань в свое время была одной из самых значительных на всем нашем весьма
протяженном побережье. На первый взгляд может показаться, что природа словно нарочно создала это место для
удовлетворения нужд моряка. Ньюпорт обладает несколькими важнейшими преимуществами: безопасной и вместительной
гаванью, просторной бухтой и удобным рейдом, а посему наши предки европейцы считали, что он предназначен служить
естественным убежищем для кораблей и стать колыбелью целой расы смелых и опытных мореходов. Второе отчасти
оправдалось, но, увы, как плохо осуществилось первое! В самом непосредственном соседстве с этим местом, избранным,
казалось бы, самой природой, ему нашелся счастливый соперник, и это свело на нет все коммерческие расчеты.
Не много найдется в наших обширных землях сколько-нибудь значительных поселений, которые за полвека изменились
бы так мало, как Ньюпорт. Пока природные богатства американского материка еще не были использованы, многие
плантаторы Юга облюбовали прекрасный остров, на котором стоит Ньюпорт, в качестве убежища от жары и болезней своего
знойного края. Толпами съезжались они сюда подышать целительным морским воздухом. Жители обеих Каролин и острова
Ямайки, подданные одного и того же государства, дружески встречались здесь, сравнивали свои нравы и обычаи, и
поддерживали друг друга в том общем для них заблуждении, которое потомки их в третьем поколении начинают понимать и
оплакивать . Общение это оказало на простых, неискушенных потомков
пуритан отчасти благотворное, отчасти вредное воздействие. Они переняли от аристократии южных британских колоний
мягкость и любезность в обращении, но вместе с тем усвоили и особый взгляд на различие человеческих рас. Жители Род-
Айленда первыми в Новой Англии отступили от простоты обычаев и воззрений своих предков, от суровой грубоватости
нравов, некогда считавшейся обязательным признаком истинной веры, своего рода внешней порукой внутренней
добропорядочности. В силу удивительного сочетания обстоятельств и природных свойств - столь же несомненного, сколь и
необъяснимого, - торговцы Ньюпорта превращались одновременно и в работорговцев и в джентльменов.
Но каков бы ни был нравственный облик его населения в то время, о котором идет речь, - в 1759 году, - сам остров
никогда не производил более чарующего впечатления. Вековые леса еще венчали его гордые вершины, неглубокие долины
были покрыты яркой зеленью Севера, а довольно скромные, но удобные усадьбы утопали в рощах и цветниках. Эти
красивые и плодородные места по праву заслужили прозвище, в былые дни выражавшее, по-видимому, гораздо больше того,
что под ним подразумевалось: жители края назвали свои владения «Садом Америки», а их гости с опаленных солнцем
равнин Юга охотно приняли это гордое наименование. Оно дошло и до нашего времени; от него не отказывались до тех пор,
пока путешественник имел возможность созерцать многочисленные долины, широкие, красивые и еще полвека назад
покрытые тенистыми лесами.
Названный нами год был весьма важным для британских владений на континенте. Жестокая кровопролитная война,
начавшаяся неудачами и поражениями, подходила к победоносному концу. Франция лишилась своих последних владении на
материке, и вся огромная территория между Гудзоновым заливом и землями, принадлежащими Испании, подпала под
английское господство. Жители колоний весьма содействовали успехам своей родины. Потери и унижения, перенесенные из-
за недомыслия и предрассудков европейского командования, стали забываться в упоении успехом. Промахи Брэддока,
нерадивость Лаудона и бездарность Эберкромби искупались энергией Эмерста и гением Вулфа
. Во всех концах земли побеждало британское оружие. Верные колонисты особенно бурно ликовали, сознательно закрывая
глаза на ничтожность той доли славы, которую любая могущественная нация неохотно уступает подвластному ей народу, ибо
ее честолюбие, равно как и жадность, возрастают по мере удовлетворения этих страстей.
Система угнетения и насилия, ускорившая разрыв, который в силу естественного хода вещей должен был наступить рано
или поздно, тогда еще не действовала. Родина-мать проявляла если не справедливость, то снисходительность. Подобно всем
древним и великим нациям, она предалась приятному, но опасному занятию - самолюбованию; доблесть и заслуги тех, кого в
Англии считали людьми второго сорта, были скоро позабыты, а если о них и вспоминали, то лишь для того, чтобы унизить и
очернить. Такие настроения еще усиливались из-за политических разногласий, и все это приводило к недовольству, к новым,
еще более явным несправедливостям и крупным ошибкам. Даже в высшем законодательном совете нации те, кому опыт
должен был бы придать благоразумие, не стеснялись проявлять полное незнание того народа, совместно с которым они
проливали кровь на полях сражений. Самомнение глупцов нашло поддержку во всеобщем высокомерии. Под его
самоусладительным воздействием ветераны войны унижали свое звание громкой похвальбой, на какую не решился бы и
салонный вояка. Именно эта самоуверенность толкнула генерала Бергойна дать в палате общин пресловутое обещание
пройти с войском от Квебека до Бостона и даже назвать число своих солдат: позже он сдержал слово, пройдя то же
расстояние с вдвое большим количеством спутников, но только в качестве пленных.
История этой памятной борьбы известна каждому американцу. Удовлетворенный сознанием того, что отечество его
восторжествовало, он спокойно предоставляет этой славной победе занять подобающее место в книге истории. Он видит, что
мощь его родины зиждется на широкой и естественной основе и не нуждается в поддержке продажных писак. И, к счастью
для спокойствия своей души и совести, он понимает, что благоденствия государства нужно добиваться не путем унижения
соседних народов.
Наше повествование уводит нас назад, к периоду затишья, предшествовавшего буре революции. В первых числах октября
1759 года жители Ньюпорта, как и всех других городов Америки, испытывали смешанное чувство скорби и радости. Они
оплакивали гибель Вулфа и в то же время праздновали его победу. Квебек, твердыня Канады и последний сколько-нибудь
значительный пункт, оставшийся во власти народа, на который колонистов сызмальства учили смотреть как на естественного
врага, только что перешел из одних рук в другие. Верность английской короне, претерпевшая столько мытарств, прежде чем
этот чуждый американцам принцип потерял для них всякое значение, была тогда особенно неколебима: вероятно, нельзя
было бы найти ни одного колониста, который не считал бы мнимую славу Брауншвейгской династии в какой-то мере делом собственной чести.
День, когда начинается наш рассказ, добрые жители города и его окрестностей целиком посвятили выражению своих
чувств по случаю победы королевского оружия. Подобно многим последующим дням, он начался колокольным звоном и
пальбой из пушек. Рано утром население высыпало на улицы. Избранный оратор дня излил свое красноречие в прозаическом
славословии павшему герою и вполне засвидетельствовал свою верность короне, смиренно повергнув к подножию трона
славу не только этого мученика долга, но и многих тысяч его доблестных сподвижников.
Проявив таким образом свои верноподданнические чувства, удовлетворенные горожане начали расходиться по домам.
Солнце в то время уже склонялось к беспредельным просторам, тогда еще пребывавшим в первозданной дикости, а ныне
изобилующим всеми плодами и благами цивилизации. Жители окрестных деревень и гости с материка тоже начали
собираться в свой дальний путь, ибо местный деревенский люд, даже предаваясь самому беззаветному веселью, неизменно
остается расчетливым: наступает вечер, а это может повлечь за собой лишние расходы, вовсе не обязательные для чувств,
которые одушевляли население в этот день. Словом, возбуждение улеглось, и каждый возвращался в привычное русло
повседневных занятий с серьезностью и степенностью, которые показывали, что люди хорошо понимают, как много времени
они растратили на выражение - может быть, несколько чрезмерное
- своих патриотических чувств.
В городе снова послышались удары топора и молота, визг пилы. Окна многих лавок полуоткрылись, словно интересы их
владельцев вступили в сделку с совестью, а хозяева всех трех городских гостиниц стали у себя на пороге, провожая глазами
уходящих поселян с тщетной надеждой обрести клиентов среди людей, к сожалению, более склонных продать, чем купить.
Однако на их дружеские кивки, расспросы о здоровье жен и детей, а порой даже прямые приглашения зайти и выпить
поддалось лишь несколько праздных и шумливых матросов с кораблей, стоявших в гавани, да с полдюжины завсегдатаев
питейных заведений.
Отличительной чертой народа, обитавшего тогда в так называемых провинциях Новой Англии, являлось то, что он был
всецело поглощен повседневной житейской суетой, а также неизменной заботой о будущем. Впрочем, событие, которому
посвящен был день, не позабылось, хотя никто не считал необходимым праздно болтать о нем или обсуждать его за
бутылкой вина. Те, кому предстояло двинуться по разным дорогам в глубь острова, собирались небольшими группами и с
величайшим уважением к прочным репутациям достойных государственных деятелей, но довольно непринужденно
беседовали о том, как прошло празднование великого национального торжества и как показали себя лица, игравшие в этом
праздновании главную роль. Все утверждали, что благодарственные молитвы, носившие, по правде сказать, несколько
прозаический и отвлеченно-исторический характер, были безупречны и проникновенны. По единодушному признанию,
нынче была произнесена самая яркая речь, когда-либо исходившая из человеческих уст, хотя некоторые клиенты адвоката,
выступавшего противником главного оратора, соглашались с этим не слишком охотно. Совершенно так же рассуждали
рабочие, строившие в тамошней верфи корабль: с той же провинциальной восторженностью, которая обессмертила уже
столько зданий, мостов и даже людей в пределах их родной местности, они объявляли это судно редчайшим по красоте
образцом тогдашнего кораблестроения!
Необходимо, быть может, сказать несколько слов об ораторе, чтобы и этот замечательный мудрец занял свое место в
недолговечном списке великих деятелей описанного нами дня. Этот человек разглагольствовал перед земляками всякий раз,
когда возникала потребность обсудить значительное событие вроде только что упомянутого. Все справедливо считали, что ни
у кого нет столь глубоких и обширных: познаний, как у него, и с полным основанием утверждали, что эти познания привели
в изумление многих ученых европейцев, привлеченных его славой, - которая подобна жару в печи: чем меньше печь, тем
сильнее накаляются ее стенки, - и поддавшихся искушению схватиться с ним на арене древней литературы. Это был человек,
умевший использовать свое дарование с величайшей выгодой для себя. Лишь однажды совершил он неосмотрительный
поступок, который мог бы поколебать завоеванную им репутацию: он допустил, чтобы один образец его красноречия был
напечатан, или, как заметил по этому поводу более остроумный, нежели удачливый его соперник - единственный, кроме
него, адвокат в городе, - наконец-то одна из его крылатых речей оказалась пойманной на лету. Но даже этот случай, каковы
бы ни были его последствия в других местах, дома только укрепил славу оратора.
Оставим теперь этого баловня фортуны и перейдем к совершенно иной личности и в другую часть города. Место, куда мы
хотим перенести читателя, всего-навсего мастерская портного, не гнушающегося самолично выполнять все мелкие
обязанности, связанные с его ремеслом. Этот жалкий домишко стоял недалеко от моря, на окраине города, так что обитатель
его мог наслаждаться приятным видом внутренней бухты, а также внешней, гладкой, как озеро, и отделенной от первой
естественным протоком между островами. Перед самой его дверью находилась маленькая пристань, куда редко причаливали
суда, а несколько запущенный вид и безлюдность этого места ясно показывали, что разговоры о торговом процветании порта
были несколько преувеличены.
День напоминал весеннее утро, а морской ветерок, рябивший порою поверхность воды, отличался той ласковой
мягкостью, которая так свойственна американской осени. Достойный представитель портновского ремесла занимался своим
делом, сидя на верстаке у открытого окна с видом гораздо более довольным, чем у многих из тех, кому выпало на долю жить
в роскоши и восседать под бархатным златотканым балдахином. Под окном, прислонившись плечом к стене, словно ногам
его было трудно поддерживать тяжелое туловище, стоял высокий, довольно неуклюжий, но сильный и хорошо сложенный
фермер. Он, видимо, ожидал, пока портной кончит шить ему платье, в которое он намеревался облачиться, когда в
ближайшее воскресенье пойдет в церковь.
Для того ли, чтобы время текло быстрее, или потому что, работая иглой, трудно удержаться от желания поболтать, но оба
не умолкали ни на минуту. Предмет их разговора имел самое непосредственное отношение к сути нашего рассказа, и потому
мы позволим себе познакомить читателя с наиболее существенной для нас частью этой беседы. В дальнейшем необходимо
помнить, что портной был человек уже не первой молодости и, судя по внешнему виду, вынужден был либо в силу
собственной неспособности, либо по воле злого рока с трудом перебиваться в жизни, не подпуская к себе нищету лишь ценой
неустанного труда и строжайшей бережливости; а его собеседник был юноша того возраста и положения, когда приобретение
нового костюма является важным событием.
- Да, - воскликнул неутомимый мастер портновского дела, и у него вырвался вздох, который равно мог означать и полное
душевное удовлетворение, и предельную усталость, - да, может быть, уста человеческие когда-нибудь и произносили слова
более красноречивые, чем те, что вышли нынче из уст сквайра, но мы в колониях лучшего не
слыхивали. Когда он заговорил о вотчине праотца Авраама и о дыме и громе сражений, у меня, Пардон, в
груди и во всем нутре такое волнение поднялось, что, право слово, я бы мог набраться храбрости и бросить свой наперсток,
чтобы искать славы в битве за короля.
Юноша, чье христианское, или, как и теперь еще говорят в Новой
Англии, «богоданное» имя выбрано было его благочестивыми воспреемниками в качестве выражения смиренной
надежды на будущее , повернул голову к героическому портному, и в
глазах его загорелся насмешливый огонек - доказательство того, что природа довольно щедро наделила его юмором, хотя,
приученный воспитанием к сдержанности, он старался не давать воли этому свойству.
- Сейчас, сосед Хоумспан, самое подходящее время для честолюбивого человека, - сказал он. - Ведь его величество
потерял отважнейшего из своих генералов.
- Да, да, - ответил портной, который явно сделал серьезный промах при выборе профессии, - для человека лет двадцати
пяти это отличный случай. Но моя жизнь уже почти прожита, и остаток дней я проведу здесь, где ты меня видишь, среди
клеенки и оснабрюкского холста... Кто красил эту ткань, Парди? Этой осенью я еще не шил ничего красивее.
- Верно, верно. Умеет моя старушка дать настоящий колер тому, что выткала. Ручаюсь, сосед Хоумспан: если вы не
подкачаете, на всем острове не найдется парня, одетого лучше, чем сын моей матушки. Но раз уж вам не доведется стать
генералом, добрый человек, можете утешаться хоть тем, что больше и сражений-то никаких не будет. Все считают, что
французы выдохлись; а раз воевать не с кем, то непременно наступит мир.
- Тем лучше, тем лучше, парень. Уж кто-кто, а я видел ужасы войны и могу лучше всех оценить блага мирной жизни.
- Так вы, сосед, значит, малость знакомы с делом, за которое намеревались взяться?
- Я-то? Я пережил пять долгих и кровопролитных войн и могу с полным основанием благодарить бога за то, что вышел из
них без единой царапины. Да, войны пережил я долгие, кровопролитные и, могу сказать, славные, а остался целехонек!
- Опасное, вндно, было для вас времечко, сосед. А я за всю свою жизнь слышал только о двух перепалках с французами!
- Ты ведь просто мальчонка по сравнению с человеком, которому перевалило за шестой десяток. Считай. Во-первых, эта
война; затем события тысяча семьсот сорок пятого года, когда наше побережье охранял старый Уоррен - бич врагов его
величества и щит всех его верноподданных. Потом дела в Германии - тогда мы немало ужасов наслышались о сражениях,
где люди валились, как трава под косой в руках у здоровенного косаря. Вот уже три. - Тут портной поднял очки на лоб и стал
считать на пальцах. - В-четвертых, мятеж тысяча семьсот пятнадцатого года; но тут я не могу сказать, что видел много: в ту
пору я был очень молод. А в-пятых, ужасный слух, что в свое время прошел по всем колониям: будто начинается общее
восстание негров и индейцев и весь христианский люд будет в единый миг сметен с лица земли .
- Ну и ну, сосед! А я-то всегда считал вас домоседом и мирным человеком! - ответил восхищенный фермер. - Мне и не
снилось, что вы такого навидались.
- Я не хвастун, Пардон, не то бы я еще кое-что прибавил к этому списку. Ведь не далее как в тысяча семьсот тридцать
втором году на востоке была порядочная схватка из-за персидского престола. Ты, верно, читал о законах мидян и персов. Так
вот, из-за того самого престола, от которого исходили эти незыблемые законы, велась ужасающая война, и кровь лилась
рекой! Но это происходило не в христианском мире, и я не считаю себя тут причастным, хотя мог бы с полным правом
рассказать о бунте Портеуса - этот-то был в нашем королевстве, только где-то далеко отсюда.
- Видно, вы много поколесили по белу свету да и во многих передрягах побывали, хозяин!
- Да, я попутешествовал, Парди. Дважды ездил на материк, в Бостон, и однажды переплыл через большой Лонг-
Айлендский пролив, к городу Йорку. Дело это опасное: во-первых, уж очень далеко, а главное, потому что надо проехать
одно проклятое место.
- Наверно, Адские Ворота? Я частенько слыхал про это место и даже хорошо знаю человека, который проходил там
дважды: один раз, когда ездил в Йорк, и другой - когда возвращался.
- Ручаюсь, уж этого он не забудет. А говорил он тебе про огромный Котел, что кипит и бурлит так, словно под ним горит
самое жаркое адское пламя, и про Кабанью Спину, где вода вздымается, как на великих водопадах Запада? Только благодаря
хладнокровию и ловкости наших моряков и необыкновенному мужеству пассажиров все кончилось для нас благополучно.
Но, скажу по совести, пройти через этот водоворот - величайшее испытание для храбрости человека. Мы тогда бросили якорь
у островков в нескольких фурлонгах от нашего
берега, и капитан с двумя бывалыми матросами вышел на катере разведать, нет ли в проливе волнения. Оказалось, что все
хорошо, и тогда пассажиров высадили на берег, а судно, по милости божией, благополучно обогнуло водоворот. Вот тут-то
мы и порадовались, что, перед тем как нам покинуть мирные и безопасные жилища, вся община вознесла за нас молитвы!
- Вы обошли Адские Ворота пешком? - спросил фермер, внимательно слушавший собеседника.
- Разумеется! А иначе мы бы самым кощунственным образом искушали судьбу. Но все это уже прошло, как, не
сомневаюсь, пройдет и кровопролитная война, в которой мы с тобой участвовали. И тогда, я смиренно надеюсь, его
августейшее величество обратит свои монаршие помыслы на пиратов, что свирепствуют у побережья, и повелит кому-либо
из своих доблестных капитанов поступить с ними так, как они любят поступать с другими. И тогда знаменитого Красного
Корсара, за которым так давно охотятся, притащат в этот самый порт на буксире королевского корабля. Вот-то порадуются
мои старые глаза!
- А Корсар этот, видно, опасный злодей?
- Он-то? Да на его судне не он один, а вся его команда, до самого младшего юнги, - гнуснейшие разбойники. Сердце
кровью обливается, Парди, когда слышишь, как они бесчинствуют в королевских водах!
- Я не раз слыхал про Корсара, - ответил Пардон, - но не знаю никаких подробностей о его злодейских похождениях.
- Да откуда же тебе, деревенщине, знать, что происходит на океанских просторах? Вот мы, жители порта, знаем побольше
- ведь тут постоянно бывает столько моряков! .. Но боюсь, Пардон, ты поздно попадешь домой, - добавил портной, взглянув
на зарубки, сделанные на стене его заведения, чтобы определять, как высоко стоит солнце. - Сейчас около пяти, а тебе как-
никак надо прошагать миль десять, прежде чем ты доберешься до ближайшего отцовского поля.
- Дорога не трудная, а народ кругом честный, - возразил фермер, готовый ждать хоть до полуночи, лишь бы узнать
поподробнее о каких-нибудь страшных разбойных делах на море, а затем рассказать о них тем, кто наверняка зайдет к нему
на ферму послушать, что нового в портовом городе. - И его в самом деле так боятся и так ищут повсюду, как говорят?
- Ищут? Да разве благочестивый христианин станет искать вход в ад? На всем океанском просторе не найдешь моряка -
будь он так же доблестен, как Иисус Навин, великий еврейский полководец , - который не предпочел бы скорее увидеть землю, чем брам-стеньги этого гнусного пирата! Люди
готовы биться ради славы, я сам видел тому примеры, но никому неохота встретиться с противником, который при первом
же пушечном выстреле поднимет свой окаянный флаг и способен пустить на дно и врагов и себя самого, если увидит, что
сатана больше не намерен ему помогать.
- Раз он такой отчаянный злодей, - сказал юноша, с горделивым видом расправляя плечи, - почему бы жителям острова и
владельцам плантаций не снарядить хорошее каботажное судно , чтобы доставить его в порт и показать ему виселицу, которая
давно по нему плачет? Могу поручиться, что, кликни они клич да ударь в барабан, и один-то доброволец во всяком случае
найдется!
- Сразу видать, что ты не нюхал войны! Ну что такое твои цепы и вилы против людей, продавших душу дьяволу?
Королевские крейсеры не раз добирались до Корсара, ночью или на самом закате окружали разбойников, и уж ясно
было, что тем никак не удрать, а наутро оказывалось, что добыча-то ускользнула, и, конечно, не без помощи нечистой силы.
- И этих разбойников прозвали «Красными» за кровожадность?
- Так называют их главаря, - ответил достойный портной, которого просто раздувало от гордости, что он сообщает столь
интересные вещи, - и так же называют его корабль, ибо ни один человек, ступивший на его борт, будь то честный моряк или
удачливый путешественник, не вернулся и не рассказал, есть ли у него какое-нибудь другое название, получше или похуже.
Говорят, судно это размером с военный корвет , такой же формы и с таким же вооружением . Однако оно словно чудом ускользало от многих лихих фрегатов , а однажды - но это только по слухам, Парди, нбо ни один верноподданный короля не
станет открыто говорить о столь скандальном случае, - однажды его якобы целый час обстреливал пятидесятипушечный
корабль , и, казалось, пиратское судно на глазах у всех пошло ко дну, словно
свинцовый лот . Но через несколько дней, когда все радостно поздравляли друг друга с тем, что разбойников наконец
постигла заслуженная кара, в порт пришло вест-индское судно, обчищенное «Корсаром» на следующее утро после той ночи,
когда, по общему мнению, пираты все до одного отправились в пекло. А еще хуже, парень, то, что, когда королевский
корабль кренговали , заделывая дыры от ядер в своих бортах, пират
плавал себе вдоль побережья целый и невредимый, словно только что вышел из рук корабельных мастеров!
- Ну и чудеса! - вскричал Пардон, на которого рассказ явно произвел впечатление. - А с виду это п вправду хорошо
оснащенный и красивый корабль? Да и точно ли это настоящее судно, с настоящей живой командой?
- Трудно сказать. Одни говорят - да. другие - нет. Но один человек
- я его хорошо знаю - целую неделю плавал с моряком, которого штормовой ветер пронес саженях в ста от пиратского
корабля. По счастью, длань господня так основательно ворошила тогда морскую пучину, что и у «Корсара» хватало дел, - он
тоже изо всех сил старался не пойти ко дну. Знакомый моего приятеля успел тогда хорошо разглядеть и судно и капитана. Он
рассказывал, что пират ростом раза в полтора выше, чем тот высокий проповедник с материка; волосы у него цветом, как
солнце в тумане, а глаза такие, что второй раз в них уже не захочешь заглянуть. Он видел его, как я тебя сейчас: злодей стоял
на палубе и рукой, широкой, словно пола кафтана, махал честному купцу, чтобы тот держался подальше и оба судна не
столкнулись.
- И смелый же купец, если не побоялся так близко подойти к этому злодею!
- Да он вовсе не по доброй воле подошел к нему, Пардон. Ведь ночь была такая темная...
- Темная! - перебил собеседник, который, как истый уроженец Новой Англии, при всей своей доверчивости отличался все
же дотошностью и проницательностью. - Как же ему удалось так хорошо его разглядеть?
- Никто не знает, - ответил портной, - но видеть он видел именно то, что я тебе сказал, и именно так, как я сказал. И мало
того - он постарался повнимательней рассмотреть судно, чтобы опознать его, если провидению угодно будет свести их еще
раз. Это был длинный черный фрегат с низкой осадкой, и лежал он на воде, словно змея в траве, и размеров-то каких-то
чудных, и вида самого разбойного. К тому же все говорят, что мчится он быстрее облаков небесных, даже против ветра, и
что уйти от него так же трудно, как дождаться пощады. Он, пожалуй, схож вон с тем невольничьим судном, которое на
прошлой не деле - бог его знает зачем - бросило якорь у нас во внешней гавани.
Тут болтливый портной, потративший на свой рассказ немало драгоценного времени, принялся с удвоенной быстротой
наверстывать упущенное, помогая своей игле движениями плеч и головы. А деревенский парень, переполненный всем, что
ему довелось услышать, устремил взор на невольничье судно. На некоторое время воцарилось молчание; нарушил его
портной: сделав последний стежок, он оборвал нитку, отбросил все, что было у него в руках, поднял очки на лоб и произнес:
- А знаешь ли, Парди, насчет этого судна мне пришли в голову довольно странные мысли и подозрения. Говорят, это
работорговец зашел сюда за дровами и водой, но вот прошла уже целая неделя, а я что-то не замечал чтобы на борт подняли
хоть одну жердь подлиннее и потолще весла, и готов поручиться, что на каждую каплю воды, которая на него попадала,
приходилось десять капель ямайского рома. К тому же, ты сам видишь, он стал на якорь в таком положении, что из всех
пушек береговой батареи в него может попасть только одна. А ведь будь это настоящее мирное торговое судно, оно бы
постаралось стать так, чтобы оказаться под прикрытием всех орудий батареи на случай, если в порт зайдет какой-нибудь
заблудший пират.
- Ну и зоркий же у вас глаз, сосед! - воскликнул изумленный фермер. - Вот я бы ничего не заметил, стань корабль хоть у
самого острова, где расположена батарея.
- Опытность да привычка, Пардон, - вот что делает нас настоящими людьми. Как же мне не понимать насчет батарей,
если я пережил столько войн! Да ведь я даже целую неделю прослужил в этом самом форте, когда прошел слух, что
французы выслали свои крейсеры из Луисбурга вдоль побережья. Я тогда стоял часовым вон у того орудия и раз двадцать
направлял пушку на цель, чтобы убедиться, куда попадет ядро, если, не дай бог, придется стрелять боевыми.
- А это кто такие? - спросил Пардон с тупым любопытством, которое пробудили в нем рассказанные портным чудеса. -
Матросы с работорговца или ньюпортские ротозеи?
- Эти? ! - вскричал портной. - Конечно, чужие. Не вредно бы приглядеться к ним повнимательней - время теперь
неспокойное! Эй, Нэб, лентяйка, возьми-ка платье да прогладь хорошенько швы. Сосед Гопкинс спешит, а ты болтаешь
языком, как молодой адвокат в суде. И не жалей рук, девка, - не индийский муслин гладишь, а материю, которой можно
стены заделывать... Да, Пардон, матушка твоя так основательно работает на кроснах, что немало добрых портных терпят
убыток.
Сбыв таким образом с рук оставшуюся работу неуклюжей служанке, недовольной тем, что ей ради этого пришлось
прервать болтовню с соседкой, портной слез с верстака и, хоть был хром от рождения, быстро заковылял на улицу. А так как
читателю предстоит познакомиться теперь с более важными действующими лицами нашей истории, мы начнем с этого
следующую главу.

Глава II

С э р Т о б и. Отлично! Я уже чую, в чем дело.
Шекспир, Двенадцатая ночь

Чужестранцев было трое, притом именно чужестранцев, ибо добрейший Хоумспан, хорошо знавший не только имена, но
и многие подробности частной жизни каждого мужчины и каждой женщины на десять миль в округе, тотчас же шепнул на
ухо своему спутнику, что это безусловно не местные жители. Чтобы судить, насколько справедливо было такое заключение,
необходимо дать более подробное описание внешности этих людей, которые в ущерб своей доброй славе пока имели
несчастье быть неизвестными болтливому ньюпортскому портному.
Первый и по виду самый важный из них был молодой человек, лет двадцати шести-двадцати семи, не более. И эти годы
его состояли не из одних лишь ясных дней и спокойных ночей, что было видно по его обветренному лицу, на которое время
слой за слоем и, видимо, почти беспрестанно накладывало свой отпечаток, так что белая кожа стала оливковой, хотя
здоровый яркий румянец проступал даже сквозь загар. Черты его лица не отличались особой правильностью, но дышали
благородством и мужеством: не слишком красивый нос был смело и резко очерчен, выпуклый лоб и густые брови придавали
лицу умное выражение. Очертания рта были твердые и мужественные, а когда молодой человек, что-то пробормотав про
себя, улыбнулся, приближавшийся к нему любопытный портной увидел, как на темном фоне его лица сверкнули два ряда
белых зубов. Густые черные волосы его беспорядочно вились, а взгляд серых глаз был скорее мягким, чем суровым.
Молодой человек обладал тем счастливым сложением, когда ловкость соединяется с силой. Он казался отлично скроенным, и
все в нем было изящно и соразмерно. Может быть, простой, хотя вполне опрятный и хорошо сидевший костюм моряка и не
слишком украшал эту привлекательную внешность, но она все же внушала такое уважение, что подозрительный мастер
портновского дела не решился сразу обратиться к неизвестному, а тот не отрываясь, словно зачарованный, смотрел на
предполагаемое невольничье судно. Потом верхняя губа его дрогнула, на лице снова появилась загадочная улыбка, и
молодой человек чуть слышно забормотал, словно чем-то втайне взволнованный. Заметив это, портной так и не решился
нарушить глубокую задумчивость юноши, который продолжал стоять, опираясь на сваю и совершенно не обращая внимания
на появление незнакомого человека. Портной предпочел оставить его в покое и поспешно повернулся к его спутникам.
Это были белый и негр. Оба находились уже в пожилом возрасте и, судя по внешности, давно привыкли переносить
самые резкие перемены климата и бесчисленные бури. На них была поношенная и закапанная дегтем одежда простых
матросов; о принадлежности их к этой профессии с не меньшей очевидностью говорили и другие признаки. Первый был
человек невысокого роста, коренастый, но сильный. Сама природа весьма удачно устроила так, что сила его
сосредоточивалась главным образом в широких плечах и мускулистых руках. Голова по размерам вполне соответствовала
туловищу, низкий лоб почти совсем зарос волосами; маленькие глазки, в которых читалось упрямство, иногда вспыхивали
яростью, но еще чаще теряли всякое выражение. Нос был курносый и грубый, рот большой и жадный, зубы мелкие, белые и
очень крепкие, подбородок широкий, мужественный и даже выразительный. Этот необычного вида человек сидел на пустом
бочонке и, скрестив руки, обозревал упоминавшегося уже работорговца, время от времени удостаивая своего чернокожего
спутника замечаниями, подсказанными наблюдательностью и жизненным опытом.
Негр, в соответствии со своими привычками и склонностями, занимал более скромное место. Между ним и его спутником
заметно было разительное сходство, сказывавшееся и в общем облике, и в том, что у обоих верхняя половина туловища была
более мощной, чем нижняя, с той лишь разницей, что негр был выше ростом и сложен более пропорционально. Природа,
правда, наградила его всеми характерными признаками расы, к которой он принадлежал, но не настолько, чтобы
обезобразить. Черты его были одухотворенней, чем обычно у негров, ласковые глаза легко загорались весельем, а порой, как
и у его спутника, даже насмешкой. В волосах уже пробивалась седина, черная кожа утратила смоляной оттенок,
свойственный юному возрасту; члены и все движения выдавали в нем человека закаленного и огрубевшего от тяжелой
работы. Негр сидел на плоском камне и, видимо, был совершенно поглощен своим занятием: подбрасывал кверху мелкие
камешки и необыкновенно искусно ловил их той же рукой, - забава, свидетельствовавшая и о природной склонности к
наивным развлечениям, и об отсутствии более возвышенных потребностей, порождаемых в нас воспитанием. Тем не менее
эта игра давала возможность убедиться в физической силе негра: чтобы свободнее предаваться своему развлечению, он по
локоть засучил легкую холщовую куртку и обнажил руку, которая могла бы служить моделью для руки Геркулеса.
Оба матроса не показались любопытному портному настолько важными особами, чтобы отбить у него охоту кое-что
разнюхать. Однако, вместо того чтобы сразу перейти к делу, достойный представитель портновского ремесла предпочел
поразить деревенщину своей проницательностью и осторожностью. Многозначительно приложив палец к губам, он медленно
подошел к матросам сзади, ступая бесшумно, чтобы подслушать тайну, которая могла случайно сорваться с их уст. Впрочем,
предусмотрительность эта не дала особых результатов, хотя уже по одному звуку голосов портной решил, что его подозрения
насчет их коварных замыслов подтверждаются. Что же касается самих слов, то хотя добрый малый и верил в их
предательский смысл, но в глубине души вынужден был сознаться, что предательство тут скрыто очень искусно и ускользает
даже от его проницательности. Предоставим читателю самому судить, насколько он был прав.
- Славная это бухточка, Гвинея , -
заметил белый, жуя табак и впервые за долгий промежуток времени отрывая взгляд от судна. - Тот, кто болтается у
подветренного берега, должен быть рад такому местечку для своей посудины. Я, можно сказать, тоже моряк, но никак не
могу уразуметь мыслей этого парня: с чего это он держит свой корабль на внешнем рейде, когда за полчаса может втянуть
его в эту мельничную запруду? Людям его там не очень-то весело, черномазый Сцип, так зачем же портить им погоду?
Именем Сципиона Африканского , которое негр получил при крещении, он был обязан остроумию тогдашних жителей новоанглийских колоний.
Негру было совершенно все равно, где стоит корабль - на рейде или в гавани, и потому, не прерывая своей ребяческой
забавы, он ответил с полнейшим равнодушием:
- Может, он думает, что в бухте слишком мелко.
- Говорю тебе, Гвинея, - возразил его собеседник резким и авторитетным тоном, - этот парень ничего не смыслит. Ну
какой человек, понимающий толк в морских судах, станет держать судно на рейде, когда в такой гавани, как эта, можно
отшвартоваться и носом и кормой?
- Что ты называешь рейдом? - прервал негр, который сразу с жадностью невежественного человека уловил
незначительную ошибку, допущенную его противником, смешавшим внешнюю гавань Ньюпорта с более отдаленной
открытой якорной стоянкой; как все подобные ему люди, он не заботился о том, соответствовало ли его возражение существу
дела. - Никогда я не слыхивал, чтобы стоянку, со всех сторон окруженную землей, называли рейдом!
- Послушай-ка, мистер Золотой Берег, - проворчал белый, угрожающе наклонив голову, но по-прежнему не удостаивая
взглядом своего собеседника, - если не хочешь целый месяц ходить с перешибленными костями, оставь свои шуточки при
себе и не распускай язык! Ответь мне только одно: разве порт - это не порт, а открытое море - не открытое море?
Так как неопровержимость этих двух положений была очевидна, то простодушный Сципион благоразумно не стал
возражать и удовлетворился тем, что самодовольно покачал головой: он так беззаботно радовался своему мнимому
торжеству над противником, словно никогда не знал горя и не испытывал обид и унижений.
- Да, да, - ворчал белый, приняв прежнюю спокойную позу и скрестив руки; только что он яростно махал ими, грозя
переломать черному его «слабые» кости, - напрасно ты дерешь свою глотку. Раскаркался, как стая прибрежных ворон, и
воображаешь, что умней тебя никого нет! Господь создал черномазого неразумным животным. А я опытный моряк,
огибал оба мыса и плавал вдоль всего материка от Фанди до Горна , и негоже мне тратить силы на обучение вашей породы уму-разуму! Говорю тебе, Сципион, - раз уж тебя записали
в судовую книгу под этим именем, хотя ставлю месячное жалованье против отпорного крюка, что папаша твой у себя дома
звался Куоши, а мамаша Куошеба, - говорю тебе, Сципион Африканец, - видимо, это самое подходящее имя для вас,
черномазых, - что тот парень во внешней гавани ни черта не смыслит в выборе якорной стоянки, иначе бы он завел верп
напротив южной оконечности вон того
островка и, подведя свое судно к самому берегу, отдал бы якоря на добрых пеньковых канатах. Ну, а теперь сам поразмысли,
Сцип, в чем тут суть, - продолжал он уже другим тоном, ибо небольшая размолвка, только что имевшая место, была для них
чем-то вроде внезапного шквала, за которым вскоре наступает штиль, - и увидишь, насколько я прав. Он пришел сюда на
стоянку либо по делу, либо просто так. Полагаю, ты с этим согласишься. Коли просто так, то ему, может быть, и там
болтаться неплохо, но ведь с делом-то проще было бы управиться, если б корабль стоял тут, в том самом месте, на которое я
указал тебе, парень, ни на сажень вперед или назад, - куда проще, чем теперь, когда он стоит на якоре так далеко, хотя стать
поближе не труднее, чем принести кучку перьев для капитанской подушки. Теперь, если у тебя есть что на это возразить, я
готов слушать, как рассудительный человек, обученный вежливому обхождению.
- А если крепко задует с северо-запада, - ответил негр, указывая мускулистой рукой на эту часть горизонта, - и кораблю
как раз надо будет спешно выйти в открытое море, как ему это сделать? Хватит ли ему места, чтобы пройти чисто у
наветренного берега? Ха, что вы на это скажете? Вы, мистер Дик, человек шибко ученый, но и вы, наверно, не видели, чтобы
судно само шло в пасть ветру, как не слыхивали, чтобы обезьяна заговорила.
- Черный совершенно прав! - вскричал молодой человек, который, видимо, хорошо слышал весь спор, хотя, казалось, был
занят в это время совсем иными мыслями. - Работорговец держит судно на рейде, отлично зная, что в это время года чаще
всего дует северо-западный ветер. И по тому, как у него подняты верхние стеньги и как убраны паруса, ясно - людей у него
хватает. А как по-вашему, ребята, отдал ли он два якоря или держится на одном?
- Только сопляк может стоять при таких приливах на одном якоре, не заведя дополнительно станового якоря или в
крайнем случае верпа, - не раздумывая ответил белый, исходивший, видимо, из своего богатого опыта. - Ладно, пусть он не
умеет выбрать стоянку, но никто не станет надолго закреплять свое судно на одном лишь якоре, чтобы потом прыгать туда-
сюда, совсем как тот брыкавшийся жеребенок, привязанный к дереву длинным недоуздком, которого мы видели, когда
добирались сюда по суше из Бостона.
- Они бросили только становой якорь, а все остальные оставили на борту, - произнес негр, понимающе глядя своими
черными глазами на судно и продолжая в то же время подкидывать камешки. - Хотел бы я поглядеть, как это, например, Дик
поскачет на жеребенке, привязанном к дереву!
Негр снова развеселился и даже затряс головой, словно все его существо наслаждалось забавной картиной, нарисованной
его грубой фантазией; от хохота у него даже проступили слезы на глазах, а его белолицый товарищ снова принялся изрекать
нравоучения, перемешанные с угрозами. Молодой же человек, которого, по-видимому, совсем не занимали споры и
перебранка его странных спутников, продолжал пристально вглядываться в судно, казалось, представлявшее для него в ту
минуту особенный интерес. Он тоже покачал головой, но с очень серьезным видом, словно только сейчас разрешил свои
сомнения, и, когда негр унялся, промолвил:
- Ты прав, Сципион, судно и впрямь стоит на стоп-анкере , и на нем все готово
для внезапного отплытия. Капитан может в десять минут вывести его за пределы досягаемости орудий береговой батареи,
был бы ветер сколько-нибудь попутным.
- Вы, кажется, отлично разбираетесь в подобного рода вещах, - произнес за их спиной чей-то голос.
Молодой человек резко обернулся и лишь теперь заметил, что к ним кто-то подошел. Впрочем, удивился не он один, ибо
болтливый портной был поражен не меньше, а может быть, и больше моряков, за которыми он следил так пристально, что не
заметил появления еще одного незнакомца.
Незнакомцу было около сорока лет. Лицо его и одежда не могли не подстрекнуть и без того живое любопытство доброго
портного. Он был худощав и хрупок, но, по всей видимости, исключительно ловок и даже силен, что казалось необычным,
ибо рост его едва ли можно было назвать высоким. Кожа его когда-то, видимо, была ослепительно белой, как у женщины, но
он не казался изнеженным, ибо лицо его покрывал темно-красный загар, на фоне которого резко выделялись тонкие
очертания орлиного носа. Светлые волосы ниспадали на лоб густыми, пышными, блестящими кудрями. Рот и подбородок
были красивы и правильны, но губы кривила презрительная усмешка, а общие очертания рта и подбородка довольно
явственно свидетельствовали о чувственной натуре. Голубые глаза, большие, но не навыкате, чаще всего глядели спокойно и
даже мягко, но минутами дико блуждали по сторонам. На нем была высокая конусообразная шляпа, надетая слегка
набекрень, что придавало ему несколько залихватский вид, светло-зеленый сюртук для верховой езды, лосины и высокие
сапоги со шпорами. В руке он держал хлыст и в тот миг, когда его заметили, помахивал им с таким видом, словно не замечал
удивления, вызванного его внезапным появлением.
- Я говорю, сэр, вы, по-видимому, прекрасно разбираетесь в подобного рода вещах, - повторил он, когда ему надоело
терпеливо выдерживать внимательный взгляд молодого моряка... - Вы говорите так, словно убеждены, что имеете право
высказать свое мнение.
- Разве вас удивляет, что человек, посвятивший всю свою жизнь одной профессии, не считает себя невеждой в этом деле?
- Гм! Меня немного удивляет, когда человек, занимающийся, в сущности, ремеслом, громко именует его профессией.
Даже мы, юристы, баловни ученых университетских мужей, не употребили бы другого выражения, говоря о себе.
- Что ж, называйте наше дело ремеслом, тем более что моряки не имеют ничего общего с людьми вашей профессии, -
возразил молодой моряк, отворачиваясь от незнакомца с презрением, которое даже не потрудился скрыть.
- Парень с норовом! - буркнул про себя тот, многозначительно усмехнувшись. - Неужели мы повздорим из-за слова,
дружище? Признаю полное свое невежество в морских делах и с радостью поучусь хоть чему-нибудь у человека, так хорошо
разбирающегося в своем благородном... в своей профессии. Мне кажется, вы говорили о способе, которым вон тот корабль
стал на якорь, и о том, какая у них там проводка такелажа нижних и верхних парусов?
- Нижних и верхних? ! - вскричал молодой моряк, устремляя на собеседника взгляд, не менее красноречивый, чем его
прежнее презрение.
- Нижних и верхних, - спокойно повторил незнакомец.
- Я говорил о хорошей проводке наверху, но не стану и пытаться судить на таком расстоянии о том, что делается у них
внизу.
- Значит, это я ошибся. Но вы уж простите невежество человека, совершенно несведущего во всем, что касается вашей
профессии. Я уже упомянул, что являюсь всего-навсего недостойным судейским на королевской службе и послан сюда с
особым поручением. Если бы я не боялся, что получится скверный каламбур, то сказал бы, что я вообще не судья.
- Не сомневаюсь, что вскоре вы достигнете этого звания, - ответил моряк, - если только министры умеют ценить скромные
заслуги и если, разумеется, вас раньше времени...
Молодой человек прикусил губу, слегка поклонился и неторопливо двинулся дальше вдоль пристани в сопровождении
обоих своих спутников, которые шли за ним с ленивым и равнодушным видом. Незнакомец в зеленом следил за ними
спокойным взглядом и, казалось, даже забавлялся всем происшедшим. Похлопывая хлыстом по сапогам, он словно
размышлял о том, какой бы предлог найти для продолжения разговора.
- ... не повесят, - пробормотал он наконец, словно заканчивая фразу, которую не договорил молодой моряк. - Довольно
забавно, что такой парень осмелился предсказать мне подобное возвышение.
Он уже собирался догнать удаляющуюся компанию, как вдруг почувствовал, что его плеча бесцеремонно коснулась чья-то
рука, и остановился.
- Одно только словечко на ухо, сэр, - произнес портной, делая знак, что хочет сообщить нечто важное; он не пропустил
ничего из предыдущего разговора. - Всего одно словечко, раз уж вы такое важное лицо на службе его величества. Сосед
Пардон, - покровительственным тоном обратился он к своему спутнику, - солнце уже садится, и я боюсь, как бы ты не
опоздал домой. Моя служанка отдаст тебе твой костюм, и ступай себе с богом! Никому не говори, что ты здесь слышал и
видел, пока я тебе не разрешу. Людям, которые столько пережили за эту войну, как мы с тобой, не пристало болтать.
Прощай, парень. Передай поклон достойному земледельцу, твоему батюшке, да не забудь и дружески приветствовать
рачительную хозяйку, твою матушку. Прощай, друг, прощай!
Избавившись таким образом от своего любопытного спутника, Хоумспан с важным видом выждал, пока тот не покинул
пристань, а затем вновь обратил взор к незнакомцу в зеленом. Тот с самым невозмутимым видом продолжал свой путь, пока
наконец портной опять не заговорил с ним. По всей видимости, незнакомец с первого же взгляда сообразил, с кем имеет
дело.
- Вы сказали, сэр, что изволите быть слугой его величества, - начал осторожный портной, решив сперва рассеять свои
сомнения насчет того, имеет ли незнакомец право выслушивать его признания, и только потом говорить откровенно.
- Могу сказать даже больше: я облечен его доверием.
- Каждой жилочкой своей ощущаю, какая для меня честь говорить с такой особой, - промолвил хилый человечек,
пригладив свои редкие волосы и кланяясь почти до земли. - Да, для меня это высокая, безмерная честь, а с вашей стороны -
несказанная милость меня слушать.
- Так вот, друг мой, беру на себя смелость приветствовать вас от имени его величества.
- Столь неиссякаемая благожелательность откроет вам мое сердце, хотя измена и многие другие несправедливости
заставили его замкнуться. Я счастлив, польщен и не сомневаюсь, досточтимый сэр, что благоприятный случай даст мне
возможность доказать свою верность королю перед человеком, который не преминет довести до монаршего слуха рассказ о
моих скромных заслугах.
- Говорите без стеснения, - прервал его незнакомец в зеленом со снисходительной благожелательностью принца крови,
хотя человек более проницательный и менее упоенный выпавшей на его долю честью, чем наш портной, легко заметил бы,
что собеседнику уже начинают надоедать эти верноподданнические излияния. - Говорите свободно, друг мой: мы, при дворе,
всегда так поступаем. - И, продолжая с беспечным и равнодушным видом щелкать хлыстом по сапогам и поворачиваясь на
каблуках то вправо, то влево, незнакомец подумал: «Если этот субъект и такое проглотит, значит, он тупее любой гусыни в
его собственном птичнике! «
- Рад стараться, сэр, рад стараться! И выслушать меня - это великая милость со стороны такого высокородного человека,
как вы. Видите вы то большое судно, сэр, во внешней гавани нашего верноподданного порта?
- Вижу. По-видимому, оно привлекает внимание всех верных вассалов его величества в этом городе.
- На это я вынужден заметить, сэр, что вы переоценили прозорливость моих сограждан. Оно уже много дней стоит на том
самом месте, где вы его видите, и ни одной живой душе, кроме меня, даже в голову не пришло, что вид его подозрителен.
- Вот как! - пробормотал незнакомец, покусывая ручку хлыста и не спуская загоревшегося взгляда с лица портного,
которого просто распирало от сознания важности сделанного им открытия. - А что же именно подозреваете вы?
- Может, я и ошибаюсь, сэр, - да простит меня бог, если это так, - но вот что я думаю насчет этого. Добрые люди
Ньюпорта считают это судно и его команду честными и безобидными работорговцами и принимают их самым благодушным
образом: кораблю предоставляется удобная и безопасная стоянка, а матросов радушно встречают во всех тавернах и лавках.
Но я не хотел бы, чтобы вы думали, будто из моих рук вышла хоть какая-нибудь одежонка хоть для одного матроса с этого
судна. Нет, пусть вам раз и навсегда будет известно, что с ними имеет дело молодой портной, по имени Тэйп, который
приваживает к себе клиентов, всячески пороча тех, кто знает ремесло лучше его. Из моих же рук не вышло ничего даже для
самого последнего юнги с этого корабля.
- Счастье ваше, что вы не захотели иметь ничего общего с этими негодяями, - ответил незнакомец в зеленом. - Но вы
позабыли изложить мне основное обвинение, которое я должен предъявить им перед лицом его величества.
- Постараюсь как можно скорее дойти до самого главного. Вам следует знать, достойный и благородный сэр, что я многое
перенес на королевской службе. Я прошел через пять жестоких, кровопролитных войн, не считая других испытаний и
злоключений, которые смиренный подданный короля должен переносить кротко и безропотно.
- Все это будет доведено до монаршего слуха. Но теперь, достойный друг, облегчите вашу душу и откровенно сообщите
мне свои подозрения.
- Благодарю вас, досточтимый сэр, я никогда не забуду вашей доброты, но пусть никто не скажет, что нетерпеливое
желание обрести утешение, о котором вы упомянули, заставило меня открыться вам с неподобающей и легкомысленной
поспешностью. Так вот, высокочтимый джентльмен, вчера в этот самый час я, погруженный в раздумье, сидел в одиночестве
на своем верстаке - по той простой причине, что мой завистливый конкурент переманил к себе всех новых клиентов, а вы
знаете, сэр: когда рукам нечего делать, начинает работать голова. Ну вот, я сидел, как уже кратко было мною упомянуто,
погруженный, как любое другое сознательное человеческое существо, в раздумье о превратностях нашей жизни и о том, что я
пережил в пяти войнах: ибо знайте, доблестный джентльмен, что, кроме случившегося в стране мидян и персов и мятежа
Портеуса в Эдинбурге, пять жестоких и кровопролитных...
- По одному вашему виду нетрудно понять, что имеешь дело с воином,
- прервал его слушатель, едва сдерживавший нетерпение, - но времени у меня мало, и сейчас я хотел бы прежде всего
услышать, что вы можете сказать о том судне.
- Именно так, сэр: кто перевидал на своем веку столько войн, тот неизбежно приобретает военную повадку. Так вот, к
счастью, нам обоим нужно одно и то же, и я перехожу к той части моего секретного сообщения, которое имеет самое
непосредственное отношение к этому кораблю. Итак, я сидел, размышляя о том, какими способами мой языкастый сосед
переманил к себе неизвестных моряков, - а между прочим, сэр, этот самый Тэйп отчаянный болтун и вдобавок еще
мальчишка, видевший не больше одной войны, - итак, я раздумывал, как же именно он отвадил от моей мастерской
законных моих клиентов, и вот
- вы же знаете: одна мысль порождает другую, совсем как в трогательных и мудрых воскресных проповедях нашего
благочестивого пастыря, - пришло мне в голову следующее умозаключение: если бы эти моряки были просто честные и
совестливые работорговцы, они не пренебрегли бы обремененным семьей тружеником и не стали бы сыпать свои законно
заработанные деньги в руки жалкого болтуна. Я сразу решил, сэр, что тут что-то не так! Я горжусь тем, что так прямо и
сказал самому себе, а затем тотчас же открыто задал вопрос всем, кто мог меня услышать: если они не работорговцы, то кто
же? Даже сам король в августейшей своей мудрости согласится, что вопрос этот легче задать, чем на него ответить. Но я
ответил: если это не невольничье судно и не военный корабль его величества, то каждому мыслящему человеку должно быть
ясно, что это, по всей вероятности, не более и не менее как корабль известного вам гнусного пирата - Красного Корсара.
- Красного Корсара! - вскричал незнакомец в зеленом, так вздрогнув при этом, что можно было не сомневаться во
внезапном обострении его интереса к рассказу портного. - Да, действительно, эта была бы тайна, достойная награды! Но
почему вы так решили?
- По многим причинам, которые я сейчас перечислю по порядку. Во-первых, судно вооружено, сэр. Во-вторых, это не
военный корабль, иначе про него знали бы все и я первый, ибо мне почти всегда перепадает что-нибудь от королевских
моряков. В-третьих, это подтверждается бесшабашным и, можно сказать, нахальным поведением тех немногих матросов,
которые сходили с него на берег. Итак, то, что основательно доказано, можно считать твердо установленным. Вот все, что я
назвал бы, сэр, предпосылками моего умозаключения, и я надеюсь, вы должным образом доведете их до сведения его
королевского величества.
Несмотря на то что свои несколько пространные рассуждения честолюбивый портной излагал довольно темно и путано,
юрист прислушивался к ним с величайшим вниманием. Его проницательный взгляд беспрестанно переходил с корабля на
лицо собеседника, но ответил он далеко не сразу. Беспечная веселость, с которой он представился и которую сохранял во все
время беседы, сменилась озабоченностью и задумчивостью: ясно было, что, несмотря на его легкомысленный вид, человек
этот при случае может быть серьезным и весьма рассудительным. Наконец, незнакомец внезапно стряхнул с себя
задумчивость, на лице его появилось выражение искренности, смешанной с легкой иронией, и, фамильярно положив руку на
плечо портного, который ожидал ответа, он промолвил:
- Ваше сообщение показывает, что вы достойный слуга короля. Всем известно, сэр, что за голову даже самого последнего
матроса из команды Красного Корсара назначена большая награда, а уж тот, кто поможет предать в руки палача всю эту
гнусную шайку, будет награжден особенно щедро. С уверенностью могу сказать, что за такую услугу можно удостоиться и
других весьма ощутимых знаков монаршего благоволения. Например, некто Фипс, человек низкого происхождения, получил
дворянство...
- Дворянство! - вне себя от восторга подхватил портной.
- Да, дворянство, - хладнокровно повторил незнакомец. - Почетное и благородное дворянство. Какое имя дали вам при
крещении?
- Мое христианское имя, милостивейший и добрейший сэр, Гектор.
- А родовое? Как ваша фамилия?
- Мы всегда именовались Хоумспанами.
- Сэр Гектор Хоумспан! Неплохо звучит, а? Но, чтобы обеспечить себе такую награду, друг мой, вам необходимо
помалкивать обо всех этих делах. Я восхищен вашей проницательностью и вполне убежден логикой ваших доводов. Вы
весьма основательно доказали справедливость своих подозрений, и теперь я совершенно уверовал как в то, что корабль этот
пиратский, так и в то, что вы вскоре будете носить шпоры и зваться сэром Гектором. И то и другое одинаково прочно
укоренилось в моем сознании. Но в этом деле нам необходимо действовать с крайней осторожностью. Вы, кажется, сказали,
что никому не сообщали о своих блестящих догадках?
- Ни единой душе. Тэйп, например, готов поклясться, что вся команда - честные работорговцы.
- Тем лучше. Сперва надо совершенно увериться в правильности наших предположений, а потом уж думать о награде. Мы
с вами встретимся сегодня в одиннадцать вечера вон там, на оконечности мыса, где он врезается во внешнюю гавань. Оттуда
мы как следует понаблюдаем, и завтра, когда рассеются последние сомнения, мы сделаем открытие, которое прогремит от
Бейской колонии до Оглеторпа. А пока разойдемся, чтобы наш разговор ни в ком не возбудил подозрений. Помните:
молчание, точность, королевская награда. Вот ваш девиз.
- Прощайте, высокочтимый джентльмен, - произнес портной, кланяясь чуть ли не до земли, в то время как незнакомец,
уходя, лишь слегка прикоснулся к шляпе.
- Прощайте, сэр Гектор, - ответил приближенный короля с любезной улыбкой и, помахав рукой, медленно пошел по
набережной и исчез за родовым обиталищем Хоумспанов.
А глава этой старинной фамилии остался стоять, совершенно упоенный мыслью о грядущем величии и до того
ослепленный собственной глупостью, что, хотя глаза его видели окружающее не хуже, чем обычно, разум был окончательно
затуманен честолюбием.

Глава III

А л о н з о. Добрый боцман, мы полагаемся на тебя.
Шекспир, Буря

Едва незнакомец расстался с легковерным портным, как лицо его утратило напряженность, приняв другое, более
спокойное и естественное выражение. Со стороны могло показаться, что задумчивость ему несвойственна и не слишком
приятна, ибо он вышел на главную улицу беспечным шагом, продолжая похлопывать себя хлыстиком по сапогу и рассеянно
поглядывая по сторонам. Несмотря, однако, на эту видимую рассеянность, он окидывал быстрым внимательным взглядом
всех, кто встречался ему па пути, и это явственно доказывало, что ум его сейчас так же деятелен, как тело.
Незнакомец, так необычно одетый и всем своим поведением показывавший, что в город он прибыл совсем недавно, сразу
привлек к себе настороженное внимание содержателей гостиниц, о коих мы упомянули в первой главе. Отвергнув любезные
зазывания владельцев самых лучших заведений такого рода, он неожиданно принял приглашение одного, в доме которого
особенно любили собираться все местные бездельники.
Войдя в бар таверны, как именовалось это учреждение, - впрочем, в любой другой стране оно, наверно, не претендовало
бы на более громкое название, чем кабак, - он обнаружил, что гостеприимное помещение уже переполнено завсегдатаями.
Появление гостя, чья наружность и одежда говорили о том, что он рангом повыше других, вызвало среди посетителей легкое
движение, которое сразу же улеглось, как только незнакомец опустился на скамью и спросил вина. Принеся заказ, хозяин
извинился достаточно громко, чтобы слышали все окружающие, за поведение некоей личности, сидевшей в другом конце
длинного узкого зала: человек этот что-то рассказывал и не только никому не давал слова вымолвить, но, казалось, от
каждого требовал внимания к своей необычной истории.
- Это боцман с работорговца, что стоит во внешней гавани, сквайр,
- сообщил достойный служитель Бахуса , - человек, немало дней проведший в
море и навидавшийся таких чудес, что их хватило бы на толстенную книгу. Его прозвали Старик Борей , хотя настоящее имя его Джек Найтингейл. По вкусу ли вашей милости мой
тодди ?
Незнакомец только причмокнул и слегка поклонился в ответ, но до напитка едва дотронулся и тут же поставил стакан на
стол. Затем он повернулся к рассказчику, который разглагольствовал так рьяно, что, пользуясь местным выражением, его
тоже можно было бы назвать «оратором дня».
Человек этот был ростом более шести футов; огромные бакенбарды закрывали нижнюю половину его мрачного лица,
которую некогда чуть-чуть не рассекла еще на две части плохо залеченная рана, оставившая после себя большой шрам; руки
и ноги были такие же огромные, как и вся фигура, и это особенно резко бросалось в глаза благодаря матросскому платью. Но
особенно примечательным делала моряка свисавшая с его шеи серебряная дудка на потемневшей серебряной цепочке. Не
обратив, по всей видимости, никакого внимания на появление гостя, принадлежащего к значительно более изысканному
обществу, чем обычные его слушатели, этот сын океана продолжал свое повествование голосом, который природа, казалось,
нарочно дала ему в насмешку над его благозвучным именем . Голос его так походил
на глухое мычание быка, что, не привыкнув к нему, трудно было понимать столь странно произносимые слова.
- Ну так вот, - продолжал он, выбрасывая вперед мускулистую руку и ткнув большим пальцем куда-то в сторону
горизонта, - гвинейский берег был, скажем, вон там, а ветер, понимаете, дул с берега, как кошка фырчит, - словно тот старик,
что нам, морякам, на потребу держит ветры в большом бурдюке и то вынимает втулку, то опять накрепко ввинчивает ее в
горлышко этого самого бурдюка. Ты знаешь, что такое бурдюк, братец?
С этим внезапным вопросом он обратился к уже известному читателю зеваке-фермеру, который стоял тут же, держа под
мышкой полученный от портного костюм: он задержался, чтобы пополнить рассказом боцмана запас занятных историй,
заготовленный им для развлечения односельчан. Все кругом загоготали, потешаясь над развесившим уши Пардоном.
Найтингейл же многозначительно подмигнул кое-кому из приятелей и воспользовался случаем, чтобы «чуточку освежиться»
(это изящное выражение означало, что он проглотил добрую пинту разбавленного водою рома), после чего продолжал
назидательным тоном:
- Может, наступит время, когда и тебе придется изведать, что такое крепкий береговой ветер, коли ты выпустишь из рук
руль добропорядочности. Шея, братец, дана человеку, чтобы держать голову над водой, а не для того, чтобы вытягивать ее,
словно плохо прилаженный юферс. А потому, когда тебя несет на мель искушения, вычисляй своевременно курс да поглубже
опускай лот совести.
Дожевав свой табак, он горделиво, словно исполнив некий нравственный долг, огляделся по сторонам и продолжал:
- Итак, вон там была земля, а ветер дул с юго-востока, а может быть, с юго-юго-востока. Он то несся на нее, словно кит в
шквалистой волне, то полоскал паруса, как будто добрая штука парусины стоит не дороже, чем доброе слово богача. Не
нравилась мне эта погода - слишком она была неустойчива для спокойной вахты. Пошел я к корме, чтобы в нужную минуту
оказаться на месте и выложить свое мнение, будто его у меня спросят.
Скажу вам, братишки, что я так разумею насчет благочестия и вежливости: не многого стоит человек, если он не знает
правил обхождения. А потому - всем известно - я никогда не лезу со своей ложкой за капитанский стол, пока меня не
пригласят, по той простой причине, что моя койка на носу, а капитанская - на корме. Я не говорю, на каком конце судна
помещается настоящий человек: на этот счет мнения бывают разные, хотя все понимающие люди между собой согласны. Но,
во всяком случае, я пошел к корме, чтобы выложить свое мнение, будто его у меня спросят, и очень скоро все и вправду так
случилось, как я предполагал. «Мистер Найтингейл, - сказал капитан, а он у нас человек обходительный и всегда по-
благородному ведет себя на палубе и вообще, когда рядом кто-нибудь из команды. - Мистер Найтингейл, что вы думаете об
этой клочковатой туче на северо-западе? » - «Что ж, сэр, - говорю я смело, ибо никогда не затрудняюсь ответом, когда со
мной обращаются как следует, - что ж, сэр, конечно, ваша честь лучше меня понимает дело (это, конечно, была чушь, ведь
годами и опытом он передо мной совершенный цыпленок, но я никогда не бросаю против ветра золу с углями), что ж, -
говорю, - сэр, мое мнение - убрать все три марселя и закрепить кливер. Торопиться нам некуда по той простой причине, что
завтра Африка будет на том же самом месте, что и сегодня. Ну, а чтобы судно не трепало, если поднимется шквал, для этого
у нас есть грот... ».
- Вы должны были убрать и грот, - раздался откуда-то сзади голос, такой же безапелляционный, как у говорливого
боцмана, но несколько менее грубый.
- Что за невежда сказал это? - спросил Найтингейл с яростью, мгновенно пробудившейся в нем от столь резкого и
дерзновенного вмешательства.
- Человек, не раз огибавший Африку от мыса Бон до Доброй Надежды и умеющий отличить шквал от радуги, - ответил
Дик Фид энергично, несмотря на свой малый рост, расталкивая могучими плечами толпу и протискиваясь к взбешенному
противнику. - Да, братец ты мой, кто бы я там ни был, невежда или мудрец, я-то уж никогда не посоветовал бы своему
капитану оставлять столько задних парусов, когда, похоже, вот-вот налетит шквал.
В ответ на столь решительно высказанное утверждение, которое присутствующие нашли слишком дерзким, со всех сторон
послышался громкий ропот. Ободренный явным всеобщим сочувствием, Найтингейл не замедлил ответить и притом без
всякой кротости. Затем последовал оглушительный концерт: высокие, резкие голоса собравшихся в таверне создавали некий
звуковой фон, а решительные и энергичные утверждения, выражения и прочие высказывания двух главных спорщиков
выделялись на этом фоне низкими, глубокими басовыми тонами.
Некоторое время стоял такой шум, что спорящих было не расслышать. Появились также явные признаки того, что для
разрешения спора Фид и боцман намереваются перейти от слов к действиям. Пользуясь всеобщей неразберихой, Фид
прорвался к великану противнику и привел свой крепко слаженный корпус в боевое положение. Уже заходили взад и вперед
четыре мускулистые ручищи, бугрясь, словно стволы индийского тростника, узлами мышц, суставов и сухожилий и грозя
гибелью всему, что осмелится им противостоять. Однако нестройный гул наконец затих, и стало возможно разобрать, что
именно говорят друг другу оба спорщика. И вот, словно удовлетворившись тем, что они могут положиться на силу своего
красноречия, оба постепенно умеряли свой пыл, видимо склоняясь к тому, чтобы по-прежнему защищать свои позиции лишь
с помощью языка.
- Ты, брат, добрый моряк, - сказал Найтингейл, снова усаживаясь на место. - И, если бы слово было то же самое, что дело,
не сомневаюсь, судно слушалось бы тебя, как малое дитя. Но я-то видел, как целые эскадры двух- и трехпалубников, и
притом под всеми флагами, - кроме разве флагов ваших мохоков , ибо их судов, признаюсь, я никогда не встречал, - тихонечко, словно стаи белых чаек, полоскались под
зарифленными парусами , и потому знаю, что надо делать, чтобы судно не трепало и все переборки
на нем остались целы.
- А я считаю, что нельзя класть судно в дрейф под задними четырехугольными парусами. Распусти, если хочешь,
штаговые - вреда не будет. Но ни один моряк, если он хоть немного знает свое дело, не поймает ветра между грот-мачтой и
подветренными вантами. Да что там, ведь всё это - слова вроде грома, что грохочет себе в небесах, а никого не ударит.
Давайте спросим кого-нибудь еще, кто побывал на море и знает морскую жизнь и флот не меньше нашего.
- Если бы самый старший адмирал флота его величества был здесь, он бы сразу сказал, кто из нас прав, а кто нет. Так вот,
братишки, если есть среди вас человек, кому посчастливилось получить морское воспитание, пусть скажет свое слово, чтобы
правда тут не затерялась, словно свайка, упавшая между брас-блоком и реем.
- Есть такой человек! - вскричал Фид; он протянул руку, схватил за шиворот Сципиона и бесцеремонно втащил его на
середину круга, образованного толпой, которая обступила обоих спорщиков. - Вот самый подходящий человек. Во всяком
случае, против меня у него на один рейс больше - ведь он родился в Африке. Ну, отвечай, Сцип, да погромче, словно ты
кричишь, когда ветер дует в лицо: под какими парусами ты положил бы в дрейф судно у берегов твоей родины, если бы была
опасность внезапного шквала?
- Я бы не клал его в дрейф, - ответил негр. - Я бы пустил его на фордевинд .
- Ладно, парень, но на случай шквала прижал бы ты его гротами или пустил двигаться посвободнее под одним фоком?
- Да это же каждый дурак понимает! - проворчал Сципион, которому явно надоел этот допрос. - Как можно ставить грот,
если вы хотите, чтобы судно шло устойчивей по курсу? Сами посудите, мистер Дик.
- Джентльмены, - промолвил Найтингейл, оглядевшись по сторонам с видом оскорбленного достоинства, - скажите по
чести, слыханное ли это дело таким неприличным манером выволакивать вперед негра, чтобы он тут высказывался прямо в
лицо белому?
Этот призыв к предрассудкам собравшихся встречен был всеобщим одобрительным гулом. У Сципиона, который готов
был отстаивать свою профессиональную точку зрения перед любым противником, не хватило мужества противиться столь
явным признакам неудовольствия, вызванного его появлением. Не выразив ни малейшего негодования, не сказав ни слова в
свою защиту, он скрестил руки и вышел из таверны с покорностью человека, слишком привыкшего к смирению, чтобы
возмущаться. Однако Дик Фид, неожиданно лишившийся поддержки негра, отнесся к бегству своего товарища не столь
спокойно. Он громко потребовал его возвращения, но, видя, что все напрасно, набил себе рот табаком и последовал за
африканцем, изрыгая проклятья и поминутно оглядываясь на своего противника. По его мнению, заявил Фид, если с парня
содрать его черную кожу, окажется, что он-то и есть настоящий белый.
Триумф боцмана был полный, и он отнюдь не скрывал своего торжества.
- Джентльмены, - обратился он еще более самоуверенным тоном к окружавшей его толпе, - вы и сами видите, правда -
словно судно, что идет с наветра с лиселями по обе стороны, оставляя за собой чистую, прямую кильватерную струю. Я не
терплю хвастовства и не знаю, кто этот парень, что вовремя убрался от позора, но одно я должен сказать: от Бостона до Вест-
Индии не найти человека, который бы лучше меня знал, как вести судно по курсу или как положить его в дрейф, лишь бы...
Но тут зычный голос Найтингейла вдруг ослабел, а взгляд его, словно по волшебству, приковался к острым глазам
незнакомца в зеленом, чье лицо возникло вдруг среди грубых физиономий собравшегося в таверне люда.
- Может быть, - произнес боцман, так и не закончив начатой фразы, настолько он растерялся, неожиданно встретившись с
таким строгим взглядом, - может быть, вот тот джентльмен тоже понимает в морском деле и разрешит наш спор?
- В университетах морской науке не обучают, - с живостью ответил незнакомец, - но, исходя из того немногого, что мне
известно, должен признаться - я бы стал удирать по ветру...
Последнее слово незнакомец произнес с ударением, словно желая подчеркнуть намек, после чего, бросив на стол деньги,
тотчас же вышел, и поле битвы осталось за Найтингейлом. После краткой паузы боцман продолжал рассказ, хотя заметно
было, что то ли от усталости или по какой-либо другой причине голос его звучал не так решительно, как раньше. Он быстро
закончил свою историю, допил грог и, шатаясь, поплелся на берег, куда вскоре прибыла шлюпка, чтобы доставить его на
корабль, за которым в течение всего этого времени простак Хоумспан не переставал наблюдать с особым тщанием.
Между тем незнакомец в зеленом продолжал свою прогулку по главной улице города, а Фид пустился вдогонку за
растерявшимся Сципионом, ворча и отпуская на ходу не слишком лестные замечания насчет мореходных познаний боцмана.
Вскоре он нагнал негра и принялся изливать свое раздражение, ругательски ругая приятеля.
Незнакомец шел за ними, то ли забавляясь своеобразными взаимоотношениями двух друзей, то ли увлекаемый
собственной причудой. Отойдя от моря, они поднялись на холм, а незнакомец так от них отстал, что даже потерял их из виду
за поворотом улицы или, вернее, дороги, ибо теперь они оставили позади уже и городские предместья. Юрист, как он назвал
себя, сперва подумал, что совсем потерял из виду достойных друзей, но, прибавив шагу, с радостью убедился, что они сидят
под изгородью. Оба закусывали тем немногим, что нашлось в мешочке у белого, который по-братски поделился со своим
спутником. Негр сидел почти рядом с белым - в доказательство того, что между ними снова мир, и все-таки чуть-чуть позади
- из почтения к цвету его кожи. Подойдя к ним поближе, незнакомец заметил:
- Вы так усердно опустошаете свой мешок, ребята, что вашему третьему товарищу, пожалуй, придется лечь без ужина.
- Кто там подает голос? - спросил Дик, поднимая глаза от кости, которую грыз с такой жадностью, что был похож на
большую дворнягу.
- Я только хотел напомнить вам, что у вас есть еще один спутник, - учтиво ответил незнакомец.
- Хочешь пожевать, братишка? - спросил матрос, усмотревший в словах незнакомца намек, и с обычной у моряков
щедростью протянул ему свой мешочек.
- Вы опять меня не поняли: на пристани с вами был еще один товарищ.
- Да, да, он вон там, в открытом море, обследует маячок, который стоит в довольно-таки неудачном месте, если только его
поставили не затем, чтобы показывать фарватер вашим воловьим упряжкам и торговому люду с материка. Вон там,
джентльмен, вон там, где вы видите груду камней.
Незнакомец посмотрел туда, куда указывал матрос, и увидел упомянутого молодого моряка неподалеку, у подножия
сильно разрушенной временем, полуразвалившейся башни. Бросив матросам несколько мелких монет, он пожелал им
приятного ужина и перебрался через изгородь с явным намерением тоже осмотреть развалины.
- Этот парень не жалеет своих медяков, - сказал Дик, переставая жевать, чтобы получше разглядеть незнакомца, - но раз
они все равно не прорастут там, где он их посеял, ты можешь сунуть их мне в карман, Сцип. Человек он щедрый и не
страдает робостью. Впрочем, все эти законники получают деньги от самого черта, и, когда в кармане у них мелеет, они
знают, что это ненадолго.
Предоставим негру собрать деньги и вручить их, словно так и должно быть, тому, кто хотя и не являлся его господином,
но готов был весьма охотно и во всякое время проявлять над ним власть, и последуем за незнакомцем к старинному
строению. Правда, сами по себе развалины эти вряд ли могли привлечь внимание человека, который, судя по его словам,
часто имел возможность обозревать гораздо более замечательные памятники былых времен на другом берегу Атлантики.
Небольшая круглая башня на грубо сложенных столбах, соединенных арками, была, возможно, построена в младенческие
годы страны, чтобы служить опорным пунктом, хотя гораздо вероятнее, что назначение ее было не таким уж воинственным.
Более чем через полвека после описываемого нами времени это строеньице, примечательное своей формой, степенью
разрушенности и материалом, из которого оно было сложено, внезапно стало предметом исследований и споров со стороны
ученейшей породы людей - американских любителей старины. Пока рыцари, подвизающиеся в области искусства и
отечественных древностей, доблестно ломали копья вокруг разрушающихся стен, люди, менее ученые и менее
увлекающиеся, наблюдали за пылкими бойцами с удивлением, которое они проявили бы, увидев, как прославленный рыцарь
Ла Манчи с копьем устремляется против других мельниц, столь блистательно описанных бессмертным Сервантесом
.
Дойдя до подножия башни, незнакомец в зеленом громко хлопнул себя хлыстиком по сапогу, словно желая привлечь
внимание молодого моряка, совершенно поглощенного своими мыслями, и в то же время преспокойно начал разговор, как
будто все время был его спутником, а не вторгшимся непрошенно чужаком.
- Эта штука была бы очень мила, если бы стояла где-нибудь на лесной просеке, увитая плющом, - сказал он, - но прошу
прощения: джентльмены вашей профессии имеют мало отношения к рощам и развалившимся стенам. Вон башни, на которые
вам, вероятно, приятно смотреть, - и он указал на мачты судна, стоявшего на рейде, - а единственные руины, которые вас
интересуют - наверно, обломки разбитого корабля.
- Вы, видно, хорошо знаете наши вкусы, - холодно ответил моряк.
- Значит, это у меня врожденное: я ведь никогда близко не общался с людьми в морской форме и от них ничего подобного
узнать не мог. Похоже, что и сейчас мне не слишком везет! Будем откровенны, друг мой, и поговорим по душам. Чем
привлекла вас эта груда камней, почему ради нее вы так надолго отвели взгляд от того прекрасного и благородного судна?
- Разве удивительно, что моряк без места рассматривает судно, которое ему нравится? Может быть, он намерен проситься
туда на службу.
- Со стороны капитана было бы величайшей глупостью отказаться от услуг такого отличного парня! Но вы, кажется,
слишком хорошо изучили морское дело, чтобы удовольствоваться второразрядной койкой.
- Койкой! - повторил моряк, вновь пристально и с каким-то странным выражением взглянув на незнакомца в зеленом.
- Койкой. Ведь вы, моряки, кажется, этим словом обозначаете «положение», «состояние», не правда ли? Мы, юристы,
плохо знаем морские словечки, но думаю, что в данном случае я не ошибся. Как ваше авторитетное мнение?
- Слово это действительно еще не стало архаичным, и могу сказать, что как метафора оно может быть употреблено в том
смысле, какой вы ему придали.
- «Архаичным», - повторил незнакомец в зеленом, в свою очередь бросив на моряка понимающий взгляд. - Это что,
какой-нибудь морской термин? Может быть, под метафорой вы подразумеваете марсель, а «архаичный» значит
«оснащенный»?
Молодой моряк рассмеялся. Эта шутка, казалось, сломала лед, и в дальнейшем разговоре он уже не был так сух и
сдержан.
- Вы бывали в море, - сказал он. - Это так же ясно, как то, что я учился в школе. А раз уж нам обоим в этом повезло, мы
можем проявить взаимное великодушие и перестать говорить загадками. Ну вот, как вы думаете, каково было назначение
этих развалин в лучшие времена?
- Чтобы судить об этом, - ответил незнакомец, - осмотрим их повнимательней. Давайте поднимемся.
С этими словами юрист поднялся по шаткой лестнице и через открытый люк проник на второй этаж, расположенный как
раз над верхними краями арок. Спутник его сперва помедлил, но, увидев, что тот дожидается на верху лестницы и весьма
предупредительно обращает его внимание на одну непадежную ступеньку, бросился вперед и поднялся с проворством и
уверенностью человека своей профессии.
- Вот мы и здесь! - воскликнул незнакомец в зеленом, оглядывая голые стены, сложенные из мелких камней такой
неправильной формы, что все строение казалось как-то особенно непрочным. - Что ж, в качестве палубы, как вы бы сказали,
тут добрые дубовые доски, а вместо кровли небо. Но вернемся на землю... Простите, я позабыл, как, вы сказали, вас зовут?
- Это смотря по обстоятельствам. В разных случаях меня звали по-разному. Впрочем, если вы будете звать меня Уайлдер,
я охотно буду отзываться.
- Уайлдер! Отличное имя, хотя, осмелюсь сказать, оно подошло бы вам, если бы звучало и просто Уайлд . Вы, молодые моряки, вообще отличаетесь некоторой
неуравновешенностью. Сколько нежных сердец вздыхает из-за ваших заблуждений, в то время как вы бороздите - кажется,
это так называется? - соленые воды океана!
- Обо мне мало кто вздыхает, - задумчиво ответил Уайлдер, которого начинал уже раздражать этот своеобразный допрос
под видом легкой беседы. - Давайте же осматривать башню. Как по-вашему, для чего она служила?
- Для чего она служит сейчас вполне ясно, да и прежнее ее назначение тоже нетрудно угадать. Сейчас она укрывает двух
человек с легким сердцем и, кажется, столь же легкой головой, не обремененной житейской мудростью. А прежде в ней
хранилось зерно и, без сомнения, проживали маленькие четвероногие зверьки с лапками такими же легкими, как наши
головы и сердца. Одним словом, это была мельница.
- Некоторые считают, что это была крепость.
- Гм! При случае башня могла служить и этой цели. - ответил незнакомец в зеленом, бросая вокруг быстрый и
проницательный взгляд. - И все же это была мельница, как ни заманчиво считать, что это было нечто более благородное.
Расположена на самом ветру, стоит на столбах, чтобы затруднить доступ грызунам, весь внешний вид, самый характер
постройки - все это доказывает, что я прав. Да, в свое время здесь было довольно шума и треска, ручаюсь вам. Но тс-с! Шум
и сейчас не утих!
Осторожно приблизившись к одному из небольших отверстий, некогда служивших окнами, он тихонько просунул в него
голову. Понаблюдав с минуту, он отодвинулся и сделал предостерегающий знак внимательно следившему за ним Уайлдеру.
Тот прислушался, и вскоре причина этой предосторожности разъяснилась.
Невдалеке послышался серебристый женский голосок. Затем, когда говорившие приблизились, их голоса раздались уже у
самого подножия башни. По какому-то