Я служил тогда возле Таллинна, в артиллерийском полку No 20629, рядом с
нами стоял танковый полк, и оба эти полка были лишь малой частью дивизии
имени маршала Ворошилова, а дивизия -- малой частью войск Прибалтийского
военного округа. Каждый месяц нас поднимали по ночной тревоге и гнали на
полевые учения. Но это только название такое "полевые", а на самом деле наши
танки и артиллерийские тягачи лихо, на полном гусеничном ходу врубались в
тихие и негустые эстонские леса, давили подлесок и крушили взрослые сосны и
березы. После каждого такого учения на Истерзанной гусеницами эстонской
земле оставались, как после сталинградской битвы, трупы мертвых деревьев, из
которых еще сочилась белая кровь свежего березового сока.
Как же было эстонцам, чья земля занимает на карте мира площадь
величиной с ноготок моей дочки,-- как же эстонцам не называть нас
"куратами"?
Но и мы, русские солдаты, именовали эстонцев "куратами". Наш полк на 90
процентов состоял из костромских и пензенских сельских парней с
шестиклассным образованием, а остальные десять процентов были совершенно
безграмотные
415
пастухи-таджики, но, удивительное дело, и те и другие относились к
эстонцам свысока и презрительно, как к низшей расе. Словно это какие-то
упыри, нелюди, досадные дикари, которые только мешают нашей армии вольготно
расположиться по всей земле. И такое отношение поощрялось и даже насаждалось
нашим командованием. Помню, как за убийство пожилой эстонки, которая ночью
случайно набрела на пост по охране нашего артиллерийского парка (в нем
стояли гаубицы образца 1938 года -- большой секрет!), доблестный
солдат-убийца получил перед строем благодарность командира полказа
бдительность и десять суток отпуска.
Десять суток отпуска! После этого все солдаты нашего и соседнего полка
мечтали, чтобы ночью какой-нибудь "курат" напоролся На их пост. И, стоя на
постах, стреляли без всякого предупреждения на любой шорох--по собакам,
коровам...
Тридцать лет я не вспоминал об этом. Тридцать лет я не помнил тяжести
солдатской шинели на плечах и того удушливого чувства, что эта шинель --
твоя кожа, за которую тебя ненавидят и называют "куратом". Но оказалось --
помню! Словно на брусчатке таллиннских улиц еще не стерлись следы от моих
кованых солдатских сапог... -- О, Вадим! Где вы были? -- Наконец, вы
приехали! --Добро пожаловать на борт!
Они окружили меня в вестибюле гостиницы "Виру", обнимали, хлопали по
плечам. -- Ты хорошо провел время? -- Добро пожаловать в семью! -- Ты нашел
интересный материал? -- Мистер Плоткин, спасибо за совет. Эти люди в
Ленинградском историческом архиве так старались найти нужные нам документы!
-- А это правда, что вы встречались с Ельциным?-- ревниво спросил
Гораций Сэмсон.-- А как вы попали из Ленинграда назад в Москву?
416
Московский полет
-- Поездом? Неужели? С обычными русскими пассажирами?
-- Хотела бы я быть в этом поезде!-- сказала Мичико Катояма.
-- Знаете, Вадим, мы в Таллинн приехали тоже поездом. Но в отдельном
вагоне. Без русских пассажиров. Русским не разрешили ехать в нашем вагоне!
--Только один гэбэшник был с нами все время!-- Разве это не смешно, Вадим? В
нашем вагоне ехали только иностранцы -- мы, американцы, и немцы из ФРГ. Но
одному русскому в этот вагон разрешили войти. Так что мы сразу поняли, что
он из КГБ. Верно?
-- Верно,-- сказал я, хотя, конечно, это мог быть просто левый
пассажир, которого проводник посадил за взятку. Но как объяснить им, что
такое "левый пассажир"? И вообще, мне было не до таких подробностей! Я вдруг
почувствовал, что я действительно в своей семье, среди своих. И ощущение
безопасности наполнило меня почти детской радостью. Словно я, как ребенок,
один, без родителей убежал в лес, видел волка и прочих лесных чудовищ и,
натерпевшись страхов, выбежал из леса прямо к своей семье. И теперь, ликуя,
готов целовать их всех -- даже зануду Ариэла Вийски.
Эстония еще не вышла из СССР, но я уже чувствовал себя за советской
границей.
Я думаю, что город Таллинн пребывал в точно таком же, как я,
эйфорическом состоянии, именно в те дни эстонцы готовились объявить о выходе
из СССР, и город дышал предчувствием свободы, как мартовский лес дышит
запахами весны. Августовские ливни атаковали город и улетали в море, а люди
ходили по улицам без зонтов, с непокрытыми головами. Небольшие толпы
митинговали на городских площадях, где-то в боковых улицах мелькали
демонстрации, но не митинги и не плакаты с призывами к свободе определяли в
эти дни характер города. А нечто уже решенное, определившееся, что было на
лицах всех горожан и в наэлектризованной атмосфере города -- что-то уже
раскованное, уже освобожденное от
417
рабства, уже -- взлетающее. Так узник, вышедший из подземелья, пьянеет
от солнечного света, так моряк, выйдя в море после долгой зимы, чувствует,
как от морского воздуха в нем наливается силой каждый мускул..."
Да, эстонцы еще не вышли из СССР, но они уже освободились от советской
власти внутри себя и, как вызов всей советской империи, подняли над
городской ратушей свой национальный флаг! И такие же голубые флаги они
вывесили из каждого окна--в квартирах, магазинах,ресторанах.0ни -- первыми
из 104 подневольных советских наций --решились на такой открытый вызов
Кремлю, и от этой собственной смелости у них, я думаю, кружилась голова. Как
у тех либеральных депутатов советского парламента, которые несколько дней
назад впервые собрались в московском Доме кино, чтобы объявить себя первой
советской парламентской оппозицией.
-- Мы вводим эстонское гражданство. Его автоматически получают те, кто
жил в Эстонии до советской оккупации, а также их дети и внуки. А те, кто
приехал в Эстонию после 1940 года, имеют право на наше гражданство только
через два года, если сдадут экзамен по эстонскому языку,-- заявили нам на
пресс-конференции эстонские журналисты.
-- Но мы слышали, что русское население против этого. Что русские тут
организовали свою партию "Интерфронт" и даже бастуют...
-- "Интерфронт" поддерживают только 12 процентов русского населения. Но
их первая забастовка застала нас врасплох, это правда. Они сорвали доставку
хлеба в магазины, остановили движение автобусов. Но теперь к следующей их
забастовке мы уже готовы: для всех автобусов и трамваев есть эстонские
щоферы-дублеры. И то же самое -- для продовольственных и хлебных машин...
-- А вы не боитесь, что у вас повторится Венгрия 1956 года?
-- Эстония идет впереди освободительного движения Прибалтики. Но на
нашей территории размещено примерно
418
Московский полет
200 тысяч русских солдат. А нас всего один миллион шестьсот тысяч. То
есть на каждых восемь безоружных эстонцев, j включая младенцев и стариков,
приходится один русский; солдат с автоматом и полным боевым комплектом. А
про танки, самолеты и ракетную артиллерию мы уже не говорим:
-- Но город бурлит. Что же будет, если завтра русские танки войдут в
Таллинн? Народное восстание?
-- Нет, восстания не будет. Все будет тихо. Мы подсчитали, им
достаточно арестовать сто лидеров -- и здесь все; затихнет на какое- то
время. Поймите, мы маленькая нация, и, как у любой маленькой нации, у нас
обостренный инстинкт самосохранения. Мы не можем каждый раз бросать под
танки треть населения. Мы пожертвуем собой -- сто человек, мы даже сами
составили список, кого они арестуют. Но сохраним нацию. И нация будет ждать
следующего шанса. Ведь осталось недолго. Даже если завтра в Кремле сбросят
Горбачева и власть захватит какая-нибудь хунта -- ну, сколько они смогут еще
продержать эту империю в узде? Ну, пять лет -- от силы. А скорей всего --
пять месяцев. А потом все равно все рассыплется...
-- Вчера я брал интервью у Михаила Бочарова, это один из лидеров
либеральной оппозиции в Верховном Совете. Но когда речь зашла о выходе
Эстонии из СССР, он сказал: пусть они выкупят те заводы, которые мы там
построили. Пусть все выкупят, а тогда -- отделяются. Что выдумаете об этом?
Вы будете выкупаться из империи?
-- А нам не нужны их заводы! Пусть они их забирают! Пусть вывезут, как
они вывозили заводы из Германии в 1945 году. У нас воздух чище станет без
этих заводов...
Стоп! Довольно стенограмм! Я хочу, чтобы в этой главе читателю дышалось
так же легко, как мне в Таллинне. Потому что Москва с ее смогом и духотой, с
ее бесконечными про- и антигорбачевскими речами, с ее выражением полной
безнадеги на дерюжных лицах прохожих, с ее мухами в каждой квартире и
аварийными запасами мыла и стирального
419
порошка в домашних туалетах, с ее скучными прожектами ввести свободный
рынок и в то же время спасти партократию, с ее милицией, которая избивает
людей на Пушкинской площади, с. ее гэбэшными генералами, которые внушают
миру, что теперь КГБ -- это филиал Greenpeace и Amnesty International, с ее
пульсом политического Бейрута и предчувствием того, что на улицах вот-вот
начнут стрелять или, по меньшей мере, дадут кулаком в морду, -- все это
осталось там, в России, почти за границей!
И там же остались страхи, что меня отравит КГБ. И мои бостонские планы
питаться в этой поездке одними калифорнийскими сухофруктами. И даже Аня,
женщина моей жизни, осталась там, в России...
А здесь, в Таллинне, на Ратушной площади, я нанял тонный фаэтон и,
празднуя свой второй побег из России, целый час катал по городу Сэма
Лозинского, Нормана Берна, Дэвида Лорма и еще кого-то. И запоем рассказывал
им, как служил здесь в армии тридцать лет назад и как вот тут, в Кадриорге,
вон в том военно-морском госпитале лежал с язвой желудка. Я даже вспомнил
стихи, которые сочинял тогда, лежа в госпитале: "Тихо бродит осень в парках
Кадриорга". Конечно, американцы ничего не понимали в моих стихах, но
восторгались Таллинном...
А потом к нам в гостиницу пришел знаменитый эстонский диссидент N. Мы
--вся делегация -- снова собрались в номере Барри Вудсона, тесно расселись
на полу и на подоконниках и включили магнитофоны. N. стал рассказывать о
том, как его, 23-летнего студента, арестовали в 1958 году. За "пропаганду
национализма и призывы к выходу Эстонии из СССР" ему дали тогда десять лет
строгого тюремного режима и выпустили из мордовского лагеря лишь в 1966
году. Но и выпустив, не разрешили работать по профессии. А второй раз его
арестовали в 1980-м, когда ему было уже 45, и -- снова "за антисоветскую
агитацию и пропаганду" -- отправили назад, в тот же мордовский лагерь.
-- А теперь я хочу показать вам этот лагерь,-- сказал N.






420
Московский полет
и повел нас в соседний кинотеатр посмотреть документальный фильм,
который только что сделала о нем киностудия"Таллиннфильм".
Так -- второй раз за эту поездку! -- именно кино бросило меня из
сегодняшней России в ее недавнее прошлое. Началось в Москве, с бала
Лаврентия Берия, а теперь...
Молодой эстонский кинорежиссер нетолько пробился со своей киногруппой в
самый кошмарный мордовский лагерь для политических заключенных, но и привез
туда героя (воего фильма! И N. водил кинооператора по лагерю и комментировал
все, что видела камера: и болотное кладбище, где похоронены не дожившие до
свободы диссиденты (в том числе украинский поэт Василь Стус), и бетонную
камеру- одиночку, в которой N. провел восемь лет своего последнего рока
(крохотное зарешеченное окно, откидная железная койка, параша в углу), и
тесный дворик для прогулки зэков -- классический кирпичный колодец с вышками
по углам
Здесь, именно в этой тюрьме, окруженной гнилым болотами, годами держали
знаменитых советских диссидентов, и здесь они сидели и умирали под бравые
сводки с колхозных полей, которые с утра до ночи передавало тюремное радю. И
никто из них не знал, что где-то на воле происходят митинги и демонстрации в
их защиту, что о них пишут в западных газетах и что правительства западных
стран вручают Кремлю юты в их защиту. Тюремное радио об этом молчало, а все,
что знали зэки из политических новостей, -- что советские войска вошли в
Афганистан, а их главный тюремщик Юрий Андропов стал главой государства!
И я вдруг представил себе ту полнейшую безнадег, которую приносили эти
сообщения в камеры пермского лагеря. Там, за болотами, в тысяче километров
от этого лагеря сталинско- брежневские соколы давали балы, стучали ботиком
по трибуне в ООН, перекрашивали в красный цвет половину мира и завоевывали
космос. А здесь? Господи, чем же кили тогда узники этих каменных клеток?
Какой надеждой? На что? Даже при "либеральном" Горбачеве понадобилось четыре
421
года гласности, сотни народных демонстраций и запросов Запада, чтобы
Кремль приказал открыть ворота этого лагеря и выпустить из него еще живых...
Но вот кинокамера вместе с тысячами ликующих эстонцев встречает N-на
таллиннском вокзале, и толпа несет его на руках через город. Он еще в
тюремной робе и брит наголо, а вокруг -- Эстония 1988 года, Эстония,-над
которой гуляет ветер близкой свободы. Кончился фильм, мы вышли из кинотеатра
и... Нет, мы не смогли выйти из кинотеатра. Тысячи полторы 20-летних
эстонцев шли по узкой таллиннской улице плотными рядами, в цветастых
национальных нарядах, пели и выкрикивали что-то по- эстонски -- наверно,
призывы о выходе из СССР! Они шагали по брусчатке мостовой и по узкому
тротуару, а N., символ их борьбы, отсидевший за их победу 16 лет, оказался
прижатым к дверям кинотеатра. Он стоял там, не узнанный ими, старый, седой и
сутулый, а потом, когда прошла демонстрация, он снова повел нас в гостиницу
и стал опять рассказывать о лагере. И я вдруг с ужасом понял, что он --
психически -- все еще там в каменном мешке своего тюремного прошлого, что он
болен этим прошлым, как человек, чудом вынутый живьем из расстрельных могил
Куропат. Что он видит вокруг? И видит ли он вообще?
Господи, подумал я, это же персонаж Эриха Ремарка, это же тема для
романа "Диссиденты", для фильма и театральной пьесы! Молодая армия свободы
ушла вперед, а он, раненный прошлым, хромает за ними и не может догнать...
Но разве я -- не он?


48
-- У меня сегодня встреча с мэром Таллинна, -- сказал за завтраком Джон
ОХатен.-- Кто-нибудь хочет пойти со мной?
Кроме меня, никто не вызвался, и мы с Джоном пошли вдвоем.
422
Московский полет
Неказистое 600-летнее кирпично-каменное здание таллиннской ратуши. На
черепичной крыше, на высокой игловидной башне стоит символ Эстонии -- медная
статуя Старого Тоомаса. Вот уже несколько дней этот Старый Тоомас снова
держит в руках не советский, а национальный эстонский флаг. А под ним, на
Ратушной площади, происходят митинги, демонстрации, гулянья.
Но едва вы входитешутрь ратуши, как ее метровые каменные стены, ее залы
(низкими сводчатыми потолками и увесистость ее старинной мебели -- все это
сразу сбивает уличное возбуждение, выравнивает ваш пульс и призывает к
спокойствию, рассудтельности, взвешенности слов и решений.
Харри Луми, мэр Таллинна -- высокий, крупный мужчина лет сорока пяти, с
негромким голосом, неторопливыми жестами и мягкими спокойными глазами --
провел нас через зал Магистрата, зал Правосудия и Бюргерский зал в свой
кабинет. Там, у двери, стоял огромный кованый сундук с позеленевшими от
времени металлическими окладами, поясами, бляхами и замками. Харри
улыбнулся:
-- Раньше в этом ящике хранилась городская казна. Обратите внимание на
три замка по бокам. Они совершенно разные. Когда-то жители города выбирали
трех казначеев, и у каждого казначея был ключ только от одного замка. Но что
самое интересное: в казначеи выбирали только тех, про кого было известно,
что они замятые враги и ненавидят друг друга. Чтобы уж точно знать: эти
никогда не сговорятся и не похитят казну...
Затем оба мэра -- эстонский и охайский -- стали обсуждать, как им
наладить прямую связь между Охайо и Таллинном, но меня эта тема не занимала,
и я вмешался в их беседу только один раз --правда, с типично журналистской
бесцеремонностью:
-- А сколько лет вы уже мэр Таллинна? -- спросил я у Харри Луми.
423
-- Шесть лет, второй срок.
Я тут же прикинул, что он стал мэром до гласности, и значит...
-- Вы коммунист, конечно?
-- Да, -- сказал он.
-- А что случится, если завтра Эстония выйдет из СССР и власть перейдет
от вашей коммунистической партии к Народному фронту или к Национальной
независимой партии Эстонии? Вы готовы добровольно уйти из этого кабинета?
Или вы будете бороться за это кресло?
-- Меня выбрали на это место не члены моей партии, а эстонцы, жители
Таллинна, -- ответил он. -- И если они захотят другого мэра -- что ж, я
готов к этому.
Но на меня этот дипломатический ответ не произвел впечатления, я
спросил:
-- А вообще, вы кто --вы сначала эстонец, а потом коммунист? Или
наоборот--сначала коммунист, а потом эстонец?
Прямо скажем, только положение иностранного журналиста позволяет в СССР
задавать такие бесцеремонные вопросы, и я этим положением пользовался с
удовольствием.
-- Я думаю, что политика Центрального Комитета компартии Эстонии лучше
всего отвечает на этот вопрос, -- ответил мне Харри Луми, имея, конечно, в
виду, что руководители компартии Эстонии уже третий год открыто
демонстрируют Москве и своему народу, что они сначала эстонцы, а лишь потом,
может быть, коммунисты...
После этого два мэра продолжали свою профессиональную беседу, а затем
Харри Луми принес и положил перед нами огромную, килограммов на десять,
книгу для почетных гостей, чтобы и мы оставили в ней свои нетленные
автографы. Но перед тем как дать нам расписаться, он не без гордости стал
показывать записи, сделанные в этой книге главами европейских и африканских
государств, кинозвездами и прочими знаменитостями.
-- А вот тут, на странице 51, смотрите, кто расписался, -- сказал он.
Московский полет
Я взглянул на ровные рукописные строки, занимающие огромную страницу,
потом -- на подпись: "М. Горбачев".
Еще не совсем понимая, какая передо мной находка, я стал читать его
запись. Это был стандартный и скучный текст:
"Для советских людей Таллинн, -- это и древний город, всеобщий памятник
культуры, это и столица Советской Эстонии, где живут люди трудолюбивые,
любящие свою землю, преданные дружбе нашей Великой страны, делу социализма.
Пусть процветает Таллинн, на радость его жителям, пусть он радует своих
гостей своей историей и сегодняшними достижениями. Генеральный секретарь ЦК
КПСС М. Горбачев. 19.11.1987".
Конечно, я тут же обратил внимание иа ошибку в слове "преданный" и
лишнюю запятую после слова Таллинн, но только после этого сообразил:
Господи! Да ведь еще никто на Западе, ни один журналист не видел ни строки,
написанной рукой Горбачева! Я читал в газетах, что в 1985 году, когда
Горбачев пришел к власти, Белый Дом выделил какой-то фирме 100 000 долларов
на создание его психологического портрета по воспоминаниям его бывших
сокурсников. А тут передо мной -- целая страница горбачевского автографа! И,
значит, можно произвести графологическую экспертизу характера Горбачева,
определить его творческие и интеллектуальные параметры и даже поставить
медицинский диагноз!
-- А можно, мы сфотографируем эту страницу? -- осторожно спросил я у
Мэра Таллинна. -- На память? -- Пожалуйста, -- ответил он.
У меня не было фотоаппарата, но, к счастью, Джон со своей камерой не
расставался никогда.
-- Джон, быстрей! Несколько снимков! --засуетился я, тут
425
же прикидывая в уме, в какой американской библиотеке можно найти старую
книгу графолога Зуева- Инсарова "Почерк и личность", которую я читал лет
тридцать назад в спецохране Ленинской библиотеки в Москве. Насколько я
помнил эту книгу, строки такой, "ровизны", как у Горбачева, свидетельствуют
о твердом, уравновешенном характере человека с жестким самоконтролем. Но с
другой стороны, эта же ровизна говорит об отсутствии творческого воображения
(у поэтов, композиторов, художников строки никогда не бывают прямые, а либо
взлетают вверх, либо загибаются вниз, утверждал Зуев-Инсаров). И еще одна
подробность, которую я помнил: такая полная закрытость букв "о", "а", "е" и
"р", как в почерке Горбачева, свидетельствует о замкнутости характера,
скрытности...
С трудом дождавшись конца приема у мэра Таллинна, я бегом прибежал в
гостиницу и стал искать Сэма Лозинского. Пусть я не получил интервью у
Ельцина, но я добрался до Горбачева! Я привезу из этой поездки сенсационный
материал -- не только для Японии! Я верну себе жену и дочку! И -- чем черт
не шутит!-- через пару лет я буду снова снимать кино в России!..
Полковник Лозински сидел на втором этаже в валютном баре, приводил в
порядок свои журналистские записи. Я бесцеремонно плюхнулся рядом на стул:
-- Сэм, у тебя есть связи в National Defence Counsel? --А что
случилось?--спросил он встревоженно. Я быстро оглянулся на сидящих в баре.
Но все смотрели в сторону телевизора, висевшего над стойкой бара, и я
зашептал Сэму сквозь зубы:
-- Только что мы с Джоном 0'Хагеном сфотографировали страницу
рукописного текста Горбачева! Ты понимаешь? Если у тебя есть знакомые в
Совете национальной обороны, то через них можно получить лучшую экспертизу
его почерка! А это же сенсация на первую полосу! Понимаешь! -- Yes, sir! --
сказал подполковник. -- Будет сделано, сэр! Я встал, заказал себе водку со
льдом и, уже успокаиваясь, спросил у Сэма:
426
Московский полет
-- Кстати, а что было в Эрмитаже? Тебе удалось сфотографировать
мальтийские кресты?
-- О, да! Представляешь? Они не только разрешили фотографировать, но
повели меняв запасники и показали всю коллекцию! Я не верил своим глазам --
у них эти ордена навалом лежат в ящиках! Как скобяной товар! +-- Ну, ты взял
хоть пару? Он ошарашенно посмотрел мне в глаза: -- Ты думаешь, они могли
дать мне хоть один? И вдруг я заметил, что на меня с явным любопытством
уставились почти все посетители бара, а в разом наступившей тишине я услышал
голос Виктора Мережко:
"-- Итак, ты уехал одиннадцать лет тому назад. Спустя какое-то время
была опубликована твоя книга, которая, я помню, имела резонанс скорей такой,
ну, подпольно-сам-издатовский..."
Голос шел из телевизора, висевшего над стойкой бара, а на экране
телевизора были я и Мережко -- это шла московская "Кинопанорама".
"--Эту книгу твою читали по радио "Свобода", оттуда, -- продолжал на
экране Виктор. -- И я знаю, что вокруг твоего имени ходили самые неприятные
слухи. Что ты клевещешь на Брежнева, в частности, и на нашу страну. О чем
эта книга рассказывала?"
-- Ну, во-первых, -- отвечал я с экрана с кино- ироничной улыбкой, --
никакого самиздата на Западе нет. Книжка вышла на тринадцати языках, если
включить русский. Вышла она в Англии, в Америке, в Германии, Франции,
Италии, Норвегии, Голландии, Японии и так далее. А ее русское издание попало
сюда уж я не знаю, каким путем. Но я знаю, что на черном рынке у вас эта
книга стоила большие деньги.
-- Да, она продавалась, -- подтвердил Виктор, -- Думаешь, это возможно
сейчас -- ее публикация в нашей стране?
-- На сегодняшний день в этой книге ничего взрывчатого уже нет. -- Она
устарела) да?
427
-- Нет, она не устарела. В этой книге вся ваша узбекская и
азербайджанская партийно- коррумпированная мафия. И так случилось, что два
дня назад на заседании межрегиональной группы депутатов Верховного Совета я
познакомился с героями этого романа, которых я выдумал десять лет назад,--я
познакомился с Гдляном и Ивановым. Я послал Гдляну записку через зал. Мол,
не найдется ли у вас пары минут для автора. Ну, а он встал и вышел за мной/и
так мы познакомились...
-- Вот прошло столько лет! -- перебил Виктор. -- Ты оторвался от нашего
кино и в то кино не попал. Вот ты сейчас приехал в Советский Союз уже как
гражданин Соединенных Штатов. У тебя есть тайная мысль, что ты можешь -- уже
учитывая новую ситуацию в стране -- вернуться в кино, в наше кино?
-- Почему "тайная" мысль? Два дня назад я получил предложение
экранизировать одну из моих книг.
-- Значит, твой визит не гостевой, а еще и деловой? -- допрашивал меня
Виктор.
-- Нет, мой визит вообще не гостевой, -- отвечал я ему. -- Я приехал в
составе делегации американских журналистов. Это официальная поездка. Но я с
первого дня бросил своих американцев и рванулся ко всем вам, потому что
тебя, например, я не видел одиннадцать лет! И когда я услышал твой голос, у
меня мурашки пошли по коже. И вообще -- здесь у меня много друзей, знакомых,
весь этот мир! Но очень боюсь, что меня это втянет. Потому что кино --ты же
понимаешь! Это как наркотик! -- Кино и друзья, -- сказал Виктор. -- Кино и
друзья, -- повторил я за ним и воскликнул: -- Но писать книги куда
спокойней, старик! Никакой цензуры! Никакой редактуры! Никто не лезет, никто
не ломает ничего! Если одну строчку они хотят исправить, они мне звонят и
говорят: "У нас не приняты трагические финалы. Хэппи энд, пожалуйста! Ну,
хоть одну строчку про то, что, может быть, герой не погиб в конце"!
Понимаешь? Нет редактора, Витя! - Тем не менее... -- улыбнулся он. -- Тем не
менее я хочу
428
Московский полет
пожелать тебе, чтобы ты все же вернулся к своей первой замечательной
профессии, чтобы ты вернулся в кино! --Спасибо...".
Следом за этим Виктор перешел к следующему сюжету -- анонсу какого-то
нового фильма. А Сэм Лозински спросил:
--Что это было? У тебя брало интервью советское телевидение?
--Даже два интервью! -- похвастал я, вспомнив, что еще вчера по
программе "Добрый вечер, Москва!" должно было пройти интервью, которое снял
в "Космосе" Игорь Фин-ковский. И, пользуясь своей минутной славой, спросил у
бармена: -- А можно мне с вашего телефона позвонить в Москву? Я заплачу.
Он молча поставил на стойку телефонный аппарат, я вытащил визитную
карточку Финковского, набрал московский код и номер телередакции.
--Алло! Добрый вечер. Это Вадим Плоткин вас беспокоит. Можно Игоря
Финковского?
--Его сейчас нет,--сказал молодой мужской голос. --А что вас
интересует? Вы по поводу своего интервью? --Да, я хотел бы знать...
-- К сожалению, цензура его зарезала. Сняли с эфира в последнюю минуту.
--А разве у вас еще есть цензура? -- спросила.--Я сейчас видел себя в
"Кинопанораме", они ничего не вырезали.
-- Не спешите с выводами, -- сказал голос. -- Посмотрите эту передачу
до конца. Мы вас такой ценой выпускать в +эфир не хотим.
-- Что вы имеете в виду? -- изумился я. ' --А вы послушайте, что ваш
друг скажет через пару минут,--усмехнулся голос.--Извините, мне нужно
бежать.на съемку. Пока!
Я положил трубку, заказал себе еще рюмку водки и уставился в экран
телевизора. Там Марк Захаров, второй ведущий "Кинопанорамы", главный
режиссер модного Московского
429
молодежного театра Ленинского комсомола и депутат Верховного Совета
СССР, как раз говорил Виктору Мережко:
"--Я очень рад, что в нащей передаче прошла очень интересная беседа с
Вадимом Плоткиным. По-моему, это очень такой пронзительный и печальный
материал, который наводит на разного рода размышления, которые мне бы
хотелось продолжить после... А сейчас скажи, пожалуйста, есть какие-нибудь
сенсации в киномире?
-- Ну, главная сенсация, -- отвечал Виктор, -- что все бросились на
Запад зарабатывать валюту.
--А Климов снимает "Мастера и Маргариту"? -- спросил Захаров. --Нет, он
готовится...
--А сколько одновременно снимается сценариев у тебя? -- Сейчас три, --
ответил Виктор. -- А где ты был недавно? --Я был в Штатах. --В Америке?".
Тут Сэм Лозински, явно заскучав, глянул на свои ручные часы (конечно,
это уже были советские армейские часы "Командирские", купленные у уличных
фарцовщиков), встал и сказал мне: -- Не возражаешь, если я уйду?
Я ответил, что, конечно, он может идти --он все равно не понимает ни
слова в этой телепередаче.
-- На Ратушной площади есть ночной бар, -- сказал Сэм. -- Мы
договорились все встретиться там в девять вечера, отметить наш последний
вечер в Советском Союзе. Ты придешь? --Sure!
Он ушел, а я снова вернулся к экрану. Там опять был мой друг Виктор
Мережко. Он говорил:
"-- Другое дело, когда ты возвращаешься в свою страну, которую покинул
вынужденно, и возвращаешься с желанием отдать себя, попросить даже прощения,
покаяния. Ведь самое главное качество человека -- это прийти с покаянием,
даже
430
Московский полет
если ты был изгнан. Приди в свой дом и покайся за грехи свои и за грехи
того дома, из которого ты ущел..."
Я обалдел. Полная, еще невыпитая рюмка водки стояла передо мной, и
вообще я не чувствовал себя пьяным. Но что за бред он несет с экрана? Я
должен просить прощения за то, что был изгнан из этой страны? Почему? И у
кого мы, изгнанники, должны просить прощения? У тебя, Витя? Или у
Павлаша?Или у КГБ? "Самое главное качество человека -- это прийти с
покаянием...". Ну, это ты загнул, Витек! Я залпом выпил свою рюмку и тут же
заказал еще. А на экране Марк Захаров сказал Виктору: "-- Нам надо закончить
разговор с вопросительным знаком.
--Я думаю, что давай вернемся к Галичу и к Плоткину, -- ответил друг
моей юности Виктор Мережко, явно незаслуженно ставя меня вровень с
феноменально знаменитым в России бардом Александром Галичем, который за пару
лет до меня тоже эмигрировал из СССР и умер в эмиграции,--потому что жизнь
этих людей так или иначе была сломана. Плоткин был преуспевающим
кинематографистом, Галич был замечательным поэтом и драматургом. Я уверяю
тебя, что Плоткин, который пишет сейчас за границей вот такие... --тут Витя
сделал эдакий пренебрежительно-снисходительный жест рукой, -- не всегда
самого высокого класса романы, он бы здесь работал лучше. А он окунулся в
совершенно другую почву, вступил на нее и стал писать то, что совершенно ему
несвойственно. То, что он недостаточно хорошо знает. Он потерял сердце и
стал работать только разумом..."
Я замер с рюмкой водки в руке--я не верил своим ушам. Витя! Витя
Мережко! Друг юности! Мы с тобой последним рублем делились! Я твою дочку в
ванночке купал! И ты, даже не читая моих книг, про меня эдак
презрительно-снисходительно! Что я потерял сердце... Да уж лучше бы ты,
Витек, сказал, как когда-то "Литгазета", что мои книги распространяет ЦРУ!
Чувствуя на себе взгляды всего бара, я с горящим от бешенства и стыда
лицом слушал дальше. Марк Захаров спросил у Мережко:
431
"-- А кто-то приобретает от того, что он уходит от роди-
ны?
-- Нет, -- быстро и твердо ответил Виктор. --А Герцен? Не приобрел? --
поймал его Марк. -- Герцен приобрел гражданство, я полагаю, -- туманно
ответил Виктор, -- чувство гражданства.
-- Нужно заканчивать наш разговор, -- сказал Захаров. --Потому что нас
могут отрезать от времени. Надо каким-то хорошим вопросительным знаком
закончить. Вот можешь ты такой забросить вопрос, чтобы после нас долго думал
видеозритель?
-- Сейчас подумаю, -- сказал Виктор. -- Пусть пленка идет...
-- А когда ты напишешь пьесу и принесешь в театр? -- спросил Марк. -- В
конце года, -- сказал Виктор. -- Это ты знаешь, -- улыбнулся Марк. --А на
что же ты не ответишь?
-- А ты бы смог уехать из этой страны? -- вдруг спросил у него Виктор.
-- Нет! -- почти испуганно сказал Марк. И повторил: Нет! Нет...
-- Не хочешь? -- улыбнулся Мережко, имея, конечно, в виду общеизвестный
в России факт, что Захаров еврей, как Плоткин и Галич.
-- Нет, не хочу! -- твердо отмежевался от нас Марк Захаров.
-- А как ты считаешь: вот те, кто уезжал, они правильно делали?-- жал
на него Виктор.
-- Я думаю, что это индивидуально, -- вынырнул мыслью Захаров и
продолжил уже свободней, уверенней: -- Каждый человек -- хозяин своей
судьбы, у каждого есть свой ангел-хранитель, каждый должен мерить жизнь
своими критериями, я не хочу быть ничьим судьей..."
После этих слов они оба--и бывший друг моей юности Витя Мережко, и его
новый еврейский друг Марк Захаров --
432
Московский полет
исчезли с телеэкрана, а вместо них возник Александр Галич -- пожилой,
усталый, с гитарой. Он пел:
И все-таки я рискую
Прослыть шутом, дураком, паяцем! И ночью и днем Твержу об одном: Не
надо люди, бояться! Не бойтесь тюрьмы, Не бойтесь сумы, Не бойтесь мора и
глада! А бойтесь единственно только того, Кто скажет: "Я знаю, как надо!"
Кто скажет: "Идите люди за мной! Я вас научу, как надо!".
Я заказал двойную порцию водки и, под хриплый голос Александра
Аркадьевича, выпил за его светлую память. Когда мне было 13 лет, я играл в
его пьесе. Когда мне было 30, я пил с ним водку в Болшево, а потом пришел в
его квартиру у метро "Аэропорт" проститься с ним перед его эмиграцией.
А сегодня Витя Мережко сказал нам обоим --мне и ему, покойнику,--что,
оказывается, мы должны просить прощения у России. Зато, что она выбросила
нас в изгнание. Спасибо, друг. Я расплатился и вышел из бара.
Внизу, в холле, администраторша гостиницы помахала мне рукой:
-- Господин Плоткин! Господин Плоткин! Можно вас на минуту?
Я усмехнулся: телевизионная слава стремительна, как августовский дождь.
Не прошло и минуты после передачи, как меня уже узнают в лицо! Правда, еще
через минуту--забудут, августовский дождь высыхает быстро. Я подошел к
стенке с табличкой "Администратор".
-- Стойте здесь!--сказала администраторша и поставила рядом с табличкой
телефонный аппарат. -- Сейчас вам будут звонить.
433
-- Кто?
-- Я не знаю. Междугородняя. Сказали, что будут звонить каждые десять
минут, пока мы вас не найдем.
Я закурил, гадая, кто мне может звонить. Игорь Финковский по поводу
интервью? Костя Зайко по поводу фильма? Рустам Ибрагимбеков насчет
постановки "Кремлевских лис"? Какое-нибудь издательство с предложением
издать мои книги в СССР? Или Семен и Левка Толстяк--просто так, проститься?
Я курил у стойки, остывая от злости к Мережко и наблюдая вечернюю суету
в гостиничном вестибюле. По углам несколько фарцовщиков тихо нашептывали
что-то иностранцам, предлагая, скорей всего, обмен валюты на рубли. В центре
большая группа хорошо одетых западных немцев что-то громко обсуждала
по-немецки. Две юные проститутки зацепили -- я не поверил своим глазам! --
Ариэла Вийски, профессора политологии. Взяв его под руки с двух сторон, они
прошли с ним в лифт...
Тут телефон зазвонил короткими и частыми гудками. Я посмотрел на
администраторшу, она сказала:
--Это междугородняя, вас.
Я снял трубку, сухой голос телефонистки требовательно сказал:
-- Сочи вызывает Вадима Плоткина! -- Я слушаю.
-- Говорите! -- приказала кому-то телефонистка. И вслед за этим я
услышал голос, от которого у меня мгновенно ослабли ноги.
-- Это ты?--сказала она.
-- Я... -- с трудом выдохнул я, потому что горло перехватило мгновенно
сухостью. -- Здравствуй, дурында! Ты когда уезжаешь? -- Как ты меня нашла?
-- Я смотрела "Кинопанораму". И как только увидела тебя, стала звонить
Семену и Толстяку. Когда ты уезжаешь?
-- Завтра, Аня.
-- Завтра -- когда?
434
Московский полет
-- Завтра утром. А что? -- Идиот, где же ты шлялся сорок минут? Я же
пропустила прямой рейс на Таллинн! Но утром я буду. Во сколько ты
уезжаешь? --В 10 утра. Мы отплываем паромом в Хельсинки. Я не
думаю, что ты успеешь... -- Ты поседел, -- перебила она. -- Ты знаешь
об этом? И ты очень худой! Она тебя не кормит, что ли? -- Аня, у меня дочке
пять лет. -- Я знаю, мне сказал Семен. И ты назвал ее, как хотел,
Ханой. Целую. Мне еще час до аэропорта! Жди меня утром! Голос исчез, а
я все держал трубку и слушал хрупкую
тишину в ней.
-- Вы говорите?--вдруг спросил у меня голос телефонистки.
-- А?-- очнулся я.-- Да, я говорю... -- Но я вас не слышу, -- удивилась
она. --Я знаю. Но я же не с вами говорю. -- Слушайте, не морочьте мне
голову! -- возмутилась
телефонистка. -- С кем вы можете говорить, когда в Сочи уже
давно положили трубку!
Я медленно опустил трубку на рычаг. И -- за один этот звонок -- простил
Витю Мережко.



49
Я шел в ночной бар на Ратушную площадь с твердым намерением напиться.
Потому что теперь, когда я знал, что Аня прилетит утром, когда я нашел ее
(или она -- Меня), -- я стал бояться этой встречи. Двадцать четыре года она
была моим фантомом, символом, "Бегущей по волнам" и русалочкой. Но что, если
от нее остался только голос? С чем я буду жить дальше? Во всех моих фильмах
и романах главные героини носили ее имя и были ее портретами, даже если я
пытался сделать их совершенно на нее непохожими. Как же я смогу
писать дальше, если и этот последний стержень моей жизни рухнет завтра
утром?
Под крышей ратуши горели яркие прожекторы, их свет отражался в каменной
мостовой, лоснящейся после дождя. По Ратушной площади гуляли иностранные
туристы, и два конных фаэтона катали последних пассажиров. Перед входом в
бар стояла небольшая толпа, я подумал, что это очередь в бар, но оказалось
-- это прохожие окружили трио уличных музыкантов.
Эти три молодых гитариста сидели на тротуаре, на складных стульчиках,
играли на гитарах и пели. И в тонкой, грустно-лирической тональности их
удивительно слаженного, как у битлов, пения было что-то такое, что
заставляло останавливаться всех прохожих. Я разглядел в этой толпе Питера
Хевла, Нормана Берна, Монику Брадшоу, Горация Сэмсона. Я подошел к ним и
стал рядом. Молодые гитаристы --все трое светловолосые, в белых рубашках и
дешевых джинсах -- пели о том, что их Эстония, как рыба в сетях, погибает в
советской неволе, но -- "я пью русскую водку, и мне теперь все равно!.." Что
эстонских детей заставляют молиться Ленину и Марксу, но -- "я пью русскую
водку, и мне теперь все равно!.." Что эстонских парней забирают в Советскую
Армию и там насилуют и избивают до смерти, но -- "я пью русскую водку, и мне
теперь все равно!..". Что эстонские реки отравлены русскими заводами, но "я
пью русскую водку, и мне теперь все равно!..".
А перед гитаристами, на мостовой, лежала солдатская каска с табличкой
"HELP ESTONIAN NATIONAL REVIVAL [Помогите эстонскому национальному
возрождению]". В каске были деньги -- рубли, доллары... -- Они молодцы! --
сказал Питер Хевл. -- Я не понимаю, о чем они поют, -- сказала Моника. -- Но
играют они замечательно!
Я перевел им содержание песни. Потом мы бросили в солдатскую кассу по
несколько долларов и спустились в бар. Там, в подвале, под низкими каменными
потолками гремела совсем другая музыка -- хард-рок. В центре на небольшом
436
Московский полет
пятачке колыхалась трясучая медуза танцующей толпы. За столиками и у
стойки бара теснились иностранные туристы и эстонская молодежь.
Наша делегация оккупировала целый угол рядом с входной дверью и, судя
по расстегнутой до пупа рубашке Роберта Макгроу и беленькому, в росинках
пота носику Дайаны Тростер, количество выпитых ими дринков давно перевалило
за полдюжины.
Меня втиснули на деревянную лавку между Дайаной и Мичико Катояма, и я
стал догонять Макгроу двойными порциями водки. Потом, захмелев, пригласил
Мичико танцевать. Меня давно интересовало, почему она проявляет ко мне
интерес, а теперь как раз представился случай это выяснить.
-- Ты действительно хотела бы ехать со мной в одном поезде? -- спросил
я ее во время танца с хмельной русской прямолинейностью. Она улыбнулась:
--Вы такой ребенок!
И легким сопротивлением локтей -- так, как это умеют делать в танце
светские дамы, -- дала мне понять, где мне держать мои руки. Я понял.
Спросил: --Ты замужем?
-- Конечно! -- сказала она.--У меня две замужние дочери!
Я удивился. По ее кукольному личику вы бы никогда не сказали, что ей
больше 40 лет. --А ты знаешь секрет семейного счастья?-- сказал я. -- Нет. А
ты знаешь? -- спросила она. --А в буддизме есть какие-нибудь заповеди для
счастливой семейной жизни?
-- О, конечно, есть! Если тебя это действительно интересует, я пришлю
тебе пару книг на эту тему. --По-японски?
-- Нет, по-английски. Я слышала, ты будешь писать для Tokyo Readers
Digest. Это правда?
437
-- Это очень престижный журнал в Японии. Как ты собираешься пронести
свои блокноты и кассеты через таможню? -- Что значит "как"? Что ты имеешь в
виду? -- Well, ты знаешь, что со мной случилось в Бейруте в прошлом году? Я
взяла там интервью у дюжины христианских лидеров, а, когда садилась в
самолет, мусульмане-таможенники отняли все кассеты. Но эти таможенники не
могли знать, что у меня на кассетах, потому что все кассеты были надписаны
не просто по-японски, а на древнем японском. Понимаешь, они получили приказ
заранее. Ты понимаешь?
Я понял и изумился простоте приема: КГБ тоже могло дать мне возможность
порезвиться внутри страны--взять интервью уГдляна, Иванова, Колягиной,
Бочарова, русских и эстонских демократов и националистов и даже добыть
автограф Горбачева.
Но все это они могут легко изъять у меня в последнюю минуту, при
посадке на паром. И я уеду из СССР пустой.
-- Спасибо за предупреждение, -- сказал я, тут же решив отдать свои
кассеты и блокноты Роберту Макгроу. --Ты была в Бейруте? Ты храбрая женщина!
-- Well, я была во многих местах. Даже в Афганистане. Правда, не на
русской стороне... Но я хочу поговорить с тобой о другом. Ты знаешь, что
есть два вида журнализма -- Ordinary Journalism и High Risk Journalism
[Обыкновенный журнализм и Журнализм Высокого Риска]? Я думаю, ты
принадлежишь ко второй категории. Но ты работаешь в одиночку, это
неправильно. В High Risk Journalism мы имеем свое маленькое международное
братство, и мы будем рады принять тебя в него. Но у нас есть один закон:
никогда не работать в одиночку. Потому что, если ты рискуешь жизнью ради
горячего материала, то, по крайней мере, имей гарантию, что твой материал
выживет с твоим партнером. Ты понимаешь?
Я посмотрел ей в глаза. Черт возьми, эта миниатюрная японка совсем не
такая куколка, как кажется с первого взгляда. Бейрут, Афганистан, High Risk
Journalism...
Московский полет
--Хочешь в будущем быть моим партнером?--спросил я с улыбкой.
-- Вообще-то, я хотела предложить тебе помощь прямо сейчас. Я могу
пронести через таможню твоипленки и блокноты. Если ты мне доверяешь,
конечно. Хочешь?
-- О, конечно. Спасибо! -- обрадовался я. Во-первых, в глазах русских
таможенников миниатюрная Мичико должна выглядеть еще менее подозрительно,
чем Роберт Макгроу, а во-вторых, неизвестно, протрезвеет ли этот Роберт к
утру настолько, чтобы доверить ему вывезти из СССР пленку с автографом
Горбачева.
Тут музыка оборвалась, мы вернулись в наш угол. Но не успели выпить по
дринку, как рядом с нами, в двери бара, возник Гораций Сэмсон. Срывая голос,
он кричал бармену:
--Help!!! Help!!! Call the police! Murder. [Помогите! Звоните в
полицию! Убийство]! -- и повернулся ко мне:--Переведите! Убийство на улице!
Здесь есть доктор?
Но бармен не нуждался в переводе, он уже набирал номер на телефоне. А
Гораций рухнул на лавку рядом с нами:
--О, my God [О, Боже мой]! -- и, закрыв лицо руками, стал
раскачиваться, причитая:--Боже! Боже! Мы вскочили, крича на перебой: --Что
случилось? -- Кого убили? Кто?
-- Где Норман?!! -- Дайана Тростер двумя руками затрясла Горация за
плечи. -- Где Норман??? Ты вышел с Норманом! Ты вышел с Норманом слушать
этих музыкантов! Где Норман???
-- Не is o'key... Не is out there... With the victims...[С ним все в
порядке. Он там, с жертвами...]--крикнулГораций за дверь, на улицу.
Мы бросились к выходу. Но тут в двери возникло окровавленное лицо
одного из уличных гитаристов, он крикнул что-то по-эстонски, вся эстонская
молодежь тоже ринулась к двери и буквально вынесла нас по ступенькам наружу,
на Ратушную площадь. "^^"No+f.
439
И мы увидели дикую, жуткую картину. Норман Берн свдея на совершенно
пустой ночной Ратушной площади, прямо на брусчатой мостовой, и держал на
коленях залитое кровью тело одного из молодых эстонских музыкантов.
Растопырив правую ладонь, он прижимал ее к груди этого светловолосого парня,
но густая алая кровь толчками выхлестывала через пальцы Нормана. А рядом с
ним лежал на животе второй гитарист, и такая же алая кровь сочилась сквозь
его белую рубашку и лужей подтекала ему под ноги.
А из-за ратуши уже с воем выскочили "скорая помощь" и синяя милицейская
"Волга". Мы подбежали к Норману.
-- Norman, are you o'kay?
--Yes... I am... -- ответил он почти неслышно.
-- Что тут случилось?
-- Три русских свиньи... они подошли к музыкантам, пырнули их ножами и
ушли. Просто.
-- Боже мой! -- сказала Дайана. -- За песню?
-- Ну и страна! -- произнес кто-то из немецких туристов, стоявших
рядом.


50
Ясно, что после этого нам было уже не до сна. Сначала три следователя
милиции прямо в вестибюле гостиницы "Виру" выспрашивали у Нормана и Горация
приметы убийц, а потом мы до утра названивали в больницу, чтобы выяснить,
что с этими музыкантами -- выживут или нет? Но ни по-русски, ни по-английски
мы не могли ни от кого добиться внятного ответа или хоть какой-нибудь
информации. И даже в утренних газетах не было ни слова об этой кровавой
драме. Дэнис Лорм тут же предположил, что эстонские газеты решили скрыть это
убийство, чтобы не вызвать ответную волну убийств русского населения.
-- Как только здесь начнут убивать русских. Кремль тут же введет сюда
войска и объявят тут военное положение, --
440
Московский полет
441
сказал всезнающий Дэнис, когда мы грузили в автобус свой багаж, чтобы
ехать в порт. -- Am I right, Vadim?
Я кивнул, стоя возле автобуса и все надеясь, что Аня вот-вот появится.
Но ее не было.
-- Нам пора ехать, -- сказала мне Оля, наша интуристовская гидша,
потому что все уже сели в автобус, а я один торчал у входа в гостиницу.
Я вздохнул, поднялся в автобус и стал у заднего окна. Автобус тронулся.
Узкие и по-утреннему пустые таллиннские улицы стелились позади него. Редкие
прохожие шли по тротуарам, несли в авоськах какие-то продукты. Кто-то
проехал на велосипеде. На чьем-то подоконнике лежала сытая кошка, грелась на
солнце. Из боковой улицы показался трамвай. А морской балтийский бриз тихо
шевелил на домах национальные эстонские флаги. Город жил так, словно ничего
не случилось. В порту, у причала, высился "Георг Отс". Этот трехпалубный
лайнер финны взяли у СССР в аренду и возят на нем пассажиров из Таллинна в
Хельсинки.
Я стоял в вокзальном зале, в самом конце нашей очереди на таможенный
досмотр. Я все еще надеялся дождаться Аню. Если она не успела на прямой рейс
"Сочи -- Таллинн", то как она летит -- через Москву? Ленинград? Киев? Наши
без помех проходили досмотр. Барри Вудстон, потея и нервничая, тащил к
таможенной стойке огромную картонную коробку со старинным русским самоваром
явно музейной ценности. Конечно, он купил этот самовар у каких-нибудь
фарцовщиков, которые толпами крутятся у гостиниц, но пропустит ли таможня
старинный самовар без письменного разрешения Министерства культуры СССР?
Пропустили, не сказав ни слова.
Следом за Барри шла Мичико Катояма со своими двумя чемоданами на
тележке. Я замер. У Мичико были все мои блокноты, магнитофонные кассеты и
пленка с автографом Горбачева. Вот она шлепнула на стойку таможенника свой
паспорт и таможенную декларацию, вот положила перед ним
целую коробку с тремя дюжинами фотопленок, чтобы не просветили эти
пленки рентгеном, вот глянула в лицо таможенника своими темными фарфоровыми
глазками... Он скользнул взгля-дом по ее чемоданам, вытащил из ее паспорта
вкладыш-визу и декларацию, отдал ей паспорт и продвинул по стойке коробку с
пленками. -- Проходите. Следующий.
Мичико прошла, взяла свои пленки и ушла на посадку, не оглянувшись.
Молодец!
Следом за ней шелАриэл Вийски с мешками под тазами... Потом -- шумный и
еще под хмельком Роберт Макгроу... Потом--полковник Лозински... За
ним--ДайанаТростер... Норман Берн...
Каждый из них на прощанье говорил что-то теплое нашей русской гадше
Оленьке, дарил ей сувениры и свои визитные карточки, приглашала гости и шел
на тамо-женный досмотр. Дэнис Лорм с охапкой свежих немецких газет врунах...
Гораций Сэмсон, осунувшийся и повзрослевший лет на десять...
Моника Брадшоу, увешанная фотоаппаратами... Питер Хевл...
Старички Огилви из Вирджинии... Джон 0'ХаГен повернулся ко мне,
спросил: --Ты нервничаешь?
-- Нет, -- сказал я. -- Почему ты спрашиваешь? -- Ты все время
крутишься и смотришь назад. Ты хочешь остаться?
Я улыбнулся, отрицатель но покачал головой: -- Нет, -- и повторил
твердо, как Марк Захаров: - Нет! Он шагнул к таможеннику и положил перед ним
на стойку свой паспорт. Я повернулся к Ольге: -- Всего хорошего, Оля. Привет
вашей маме. -- Счастливо вам, -- сказала она. Я взглянул на входную дверь
таможенного зала, но дверь не шевелилась. Ани не было.
442
Московский полет
443
Я шагнул к стойке, положил перед таможенником свой паспорт с
визой-вкладышем и таможенной декларацией. Но теперь рядом с таможенником
стоял еще один-- с волчьим лицом, в кителе и с погонами майора таможенной
службы. -- Откройте ваш чемодан, -- сказал мнетаможенник. Я даже
обрадовался: эта проверка дастмне еще минуту! И сказал им с улыбкой: -- С
удовольствием!
Но проверка длилась не минуту, а десять, Они тщательно, как когда-то
Алеша в шереметьевском аэропорту, прощупали всю мою одежду -- каждую складку
запасных брюк и пиджака, все грязное белье, накопившееся за поездку,
куртку-дождевик, так и не раскрытые мной пакеты сухофруктов и даже
пластмассовую бутылку "Pepta Bismol". Потом простучали дно и крышку
чемодана, открыли магнитофон. Но в магнитофоне не было кассеты. -- Вытащите
все из карманов, -- приказали они. Я вытащил из карманов какую-то мелочь,
сигареты, зажигалку, кошелек с кредитными карточками. Положил на стойку.
Они проверили кошелек, потом майор спросил: -- Вы кем себя считаете? Вы
журналист или писатель? --Ито,ито,--+-сказал я. --А где ваши блокноты,
кассеты? --Я не пользуюсь. Держу все в голове. -- Тогда зачем вам
магнитофон? Я улыбнулся:
--'Сам не знаю. Подарить? --Нет, не надо,-- по-волчьи усмехнулся майор.
-- Он кому-то отдал свои блокноты, кто прошел уже, -- услужливо сказал
таможенник.
-- Конечно, отдал, -- согласился майор, --Ноне обыскивать же теперь
весь корабль! -- и посмотрел мне в глаза: -- Ну, что ж, господин Плоткин!
Проходите. На этот раз ваша взяла.
Я медленно сложил вещи в чемодан, закрыл крышку и посмотрел на входную
дверь-Ани не было.
Я поднял свой чемодан, махнул рукой гидше Оленьке и вышел на пристань.
Хотя накрапывал дождь, наши -- почти все -- стояли на открытой верхней
палубе "Георга Отса", махали мне руками.
А рядом с дверью морвокзала, под козырьком навеса, уже стоял все тот же
майор таможенной службы, курил. Увидев меня, он произнес негромко и в
сторону: -- Надеюсь, вы понимаете, что я только выполняю приказ. Я
промолчал--что я мог ему сказать? -- Мне нравятся ваши книги, -- вдруг
сказал он.--Я их тут часто изымаю при досмотре. И коллекционирую. Поверьте
мне, через пять лет их напечатают в России.
Я посмотрел на его волчий профиль и -- вот что значит писательское
честолюбие!--этот профиль уже не казался мне волчьим.
-- Спасибо, -- сказал я и пошел с чемоданом к трапу. Встревоженный моей
задержкой, Барри Вудстон встретил меня на палубе: -- Что случилось? --
Ничего. --Тебя проверяли?
-Да. -- Что-нибудь забрали? -- У меня ничего нет.
Потом Барри показал мне каюту, где был сложен весь наш багаж. Я открыл
чемодан, достал куртку-дождевик, набросил ее на плечи и, оставив чемодан в
каюте, поднялся на верхнюю палубу.
Вопросительный взгляд Мичико встретил меня сразу, в-упор.
Я улыбнулся и обнял ее за плечи: --Спасибо, партнер!
-- Вадим! Мичико! -- позвали нас остальные, толпясь у бортовых
поручней, чтобы сфотографироваться на фоне Таллинна. Мы присоединились к
ним, я стал у поручней между
маленькой МиЧико и гигантом 0'Хагеном и, позируя нашим
фотографам, сунул руки в карманы куртки-дождевика. Там были какие-то
бумаги, но я не обратил на них внимание. Может быть потому, что Мичико почти
тут же отвела меня в сторону и сказала:
--Я должна тебе признаться. Я была твоим партнером с первого дня, еще
из аэропорта Кеннеди в Нью-Йорке. Я изумленно посмотрел на нее.
-- Yes, -- сказала она. -- Я постоянный автор Tokyo Readers Digest, и
это была моя идея послать тебя в Россию проверить гласность. А я поехала,
чтоб прикрыть тебя. Если бы стобоичто-то случилось...
-- Ты бы написала сенсационный материал, как меня отравил КГБ.
Пользуясь моими пленками, заметками. Да?-- спросил я и вспомнил, как она
наблюдала за мной в шереметьевской таможне, а потом встретила в вестибюле
"Космоса" и фотографировала с генералом КГБ Быковым в АПН...
-- Ну, может быть...-- сказала она уклончиво. Но вдруг прямо глянула
мне в глаза: -- А ты бы возражал?
-- Нет. Это лучше, чем быть отравленным просто так, без
рекламы,--согласился я.
-- Если бы они тебя арестовали, я бы организовала кампанию в твою
защиту, -- сказала она. -- Thank you, -- сказал я. -- Мы остались друзьями?
--Конечно.
Тут "Г^орг Отс" зашумел двигателями, и по его стальному туловищу пошла
мелкая дрожь. Стоя у перил под моросящим дождем и глядя на Таллинн, Мичико
вдруг сказала:
-- Знаешь, я буду скучать по России. Когда мы ехали из Ленинграда в
Таллинн, все пели американские песни, вся, наша группа. А я смотрела в окно
и думала про русских. У этого народа такая музыка! Такие композиторы! Такие
писатели! Чайковский, Толстой, Достоевский... И такая ужасная жизнь... Разве
такой народ не может иметь лучшей жизни? Слушая ее, я машинально вытащил из
кармана куртки то,
что там было -- какой-то сложенный вдвое конверт. Этот конверт был мне
незнаком. Я открыл его, вытащил содержимое -два листа бумаги, скрепленные
металлической скрепкой. -- Что это? -- спросила Мичико. -- Еще не знаю... --
ответил я и стал читать.
"УВАЖАЕМЫЙМИСТЕР ПЛОТКИН! Листая в архиве Ваше дело, я наткнулся на
письмо, которое попало к нам пять лет назад и может Вас заинтересовать.
Посылаю Вам копию. Желаю всех благ.
Генерал госбезопасности Быков".
А второй лист был фотокопией части письма, написанного явно женской
рукой. Это было лишь то место, которое хотел предъявить мне генерал, а все
предыдущие и последующие строки были, по-видимому, закрыты при
фотокопировании. Я прочел:
"...и месяц жили в Иерусалиме. Илья тогда совсем сошел сума по Лизе
Плоткиной. И пока ее муж сочинял свой очередной романчик, он возил ее по
Израилю. А спустя семь месяцев у них, я имею в виду -- у Плоткиных, родилась
в Америке дочка. Хотела бы я посмотреть, на кого эта дочка похожа..."
Наверно, что-то стало с моим лицом, потому что Мичико сказала, как
вскрикнула:
-- Что случилось? Что в этом письме?
-- Ничего...-- сказал я, сжала кулаке письмо и швырнул его за борт.
-- Что с тобой? Скажи мне! Что случилось? Я посмотрел ей в глаза: --
Мне нужно выпить. Пошли в бар. В баре я залпом выпил двойную порцию водки и
заказал
еще.
--Ты меня испугал, -- сказала Мичико. --Ты стал такой белый, как будто
тебя действительно отравили. Что было в этом письме?
-- Это не для Tokyo Readers Digest.
-- Я не стану об этом писать, клянусь!
-- Ты помнишь твою легенду про обезьяну. Как его звали?
-- Сон Гоку.
-- Я получил такой же урок, как он. Они хотят, чтоб я знал, что я у них
на ладони.
-- Кто они?
-- КГБ.
-- Ты можешь объяснить подробней? -- Нет!-- сказал я и выпил еще рюмку
водки. -- Но я в гробу их видал!
-- Я не понимаю, -- сказала она, потому что я дословно перевел это
русское выражение на английский. -- Кого ты видел в гробу?
Я не успел ответить, потому что по радио вдруг сказали.
-- Mister Vadim Plotkin from International Press. Please come to the
second desk immediately! -- и повторили по-русски с финским акцентом:--
Мистер Плоткин из Международной Прессы. Пожалуйста пройдите на вторую палубу
немедленно! -- Могу я пойти с тобой? -- спросила Мичико. Я пожал плечами и
пошел на вторую палубу. Там, у трапа, стоял помощник капитана, кутался от
дождя в плащ. --Вы мистер Плоткин?-- спросил он. -- Кажется, да...
-- Похоже, кто-то хочет повидать вас, -- и он кивнул на причал в
сторону морского вокзала.
И только тут я увидел, что оттуда идут по морскому пирсу Аня и майор
таможенной службы -- тот самый, с волчьим лицом, который проверял мой
чемодан, коллекционирует мои книги и подложил мне письмо от генерала Быкова.
-- Я могу сойти вниз? -- спросил я у помощника капитана. -- Только на
минуту.
Я сбежал по мокрым ступеням косого трапа и остановился на деревянном
пирсе.
Аня шла ко мне, близоруко щурясь своими шальными зелеными глазами, в
мокром от дождя желтом платье и с какими-то мокрыми цветами в руках. Она
была точно такой, как двадцать четыре года назад.


ЭПИЛОГ
Я свернул со 128-й дороги в Салем, проехал мимо старого
краснокирпичного Музея салемских ведьм, миновал Smart-маркет, где всего две
недели назад, перед поездкой в Россию, покупал кукурузные, овсяные и пр.
хлопья, сухофрукты, быстрорастворимый завтрак и "Pepta-Bismol". А еще через
пару минут я уже был на тихой Alendale Road, среди одинаковых домиков, в
одном из которых живут теперь моя бывшая жена и дочка. На их двери не
оказалось звонка, я постучал, и дверь открыл лысый мужчина лет пятидесяти, в
джинсах и в кухонном переднике. В его левой руке был поднос с чашкой черного
кофе, гренками и виноградом. Я смутился:
-- Excuse me. Извините. Здесь живет мисс Плоткин? -- Да, да, -- ответил
он по-русски, но с сильным американским акцентом. -- Заходите. Вы Вадим, я
знаю. Вы хотите видать Хан очку... -- Да, -- сказал я, входя. -- А где она?
-- Только говорите тише, -- сказал он. -- Лиза работает. Я сейчас приду.
Одну секунду! -- И он бесшумной походкой пошел из гостиной в спальню, неся
на руках поднос с завтраком, а на лице -- выражение счастья. Лиза
работает?!! -- изумился я про себя, а лысый тем временем осторожно приоткрыл
дверь в спальню и сказал: -- Дорогая, твой завтрак...
И через эту щель я увидел Лизу. Она сидела спиной к двери, за бывшей
моей IBM Typewriter, жадно курила и быстро, вдохновенно стучала по клавишам.
А вокруг нее -- на полу, на кресле, на незастеленной кровати -- были
разбросаны листы бумаги. Точно так, как они всегда были разбросаны у меня,
пока я не перешел на Compaq.
-- Подожди, дорогой, не мешай, -- сказала она через плечо этому лысому.
--Поставь где-нибудь... Он тихо закрыл дверь, а я спросил изумленно: -- Что
она делает?
-- Лиза очень талантливая! Она пишет книгу, -- ответил он с
благоговейным выражением в голосе и в глазах. --Она уже подписала контракт с
издательством через вашего агента! --Лиза?! Книгу?! О чем?
-- Она называется "Секрет семейного счастья". Это будет бестселлер! Вы
послушайте только эпиграф! -- и, подхватив со стола книгу PROPHET by Kahlil
Giman, стал читать: Любите друг друга, но не костенейте в любви. Пусть
любовь будет морским проливом между берегами ваших душ. Чувствуйте чаши друг
друга, но не пейте из одной чаши.
Делите хлеб друг с другом, ноне кусайте от одной буханки. Пойте и
танцуйте вместе, Но позвольте друг другу быть в одиночестве, Держите ваши
сердца врозь, Как одинокие струны лютни, которые настроены на один мотив.
Потому что только рука Жизни может вмещать ваши сердца.
Будьте вместе, но не вплотную друг к другу: Так колонны храма стоят
врозь, Так кипарисы не растут в тени друг друга... Я ушел не дослушав. Я
нашел свою дочку рядом с домом, и она с криком "Папочка!!!" бросилась мне на
руки, а потом повела меня на детскую площадку, на качели. И там,
раскачиваясь, сказала мне:
-- А я сочинила про тебя историю. Ты хочешь послушать?
-- Хочу, дочка, -- сказал я, изумляясь тому, как сильно она повзрослела
за эти десять дней.
А Хана сказала:
-- Однажды жил папа, и у него была дочка. Она была принцессой. И она
всегда любила, чтобы он приезжал к ней из Нью-Йорка. И тогда она пела ему
песню. -- И вдруг запела негромким голоском: Нет в мире другого такого, как
ты... Ни у кого нет такой улыбки, как у тебя... Ни у кого, ни у кого Нет
твоего лица, Ни у кого нет твоего подбородка, Ни у кого, ни у кого...
Качели остановились, а она продолжала тянуть своим тонким голоском:
-- Ни у кого...
Я протянул ей руку, и она дала мне свою маленькую белую ладошку. Я
открыл эту ладошку и увидел, что это и есть ладонь Бога.